Скука

Я на цыпочках вышел из комнаты и открыл сосед­нюю дверь. Здесь было почти темно, но по неясным очер­таниям огромной супружеской кровати и затхлому запа­ху, совсем не похожему на запах, стоявший в комнате Чечилии, я догадался, что это была спальня родителей. Закрыв эту дверь, я открыл следующую. Это была убор­ная, больше похожая на узкий длинный коридор, чем на комнату; окно находилось в стене напротив входа, и по той же стенке стояли, выстроившись в ряд, ванна, биде, умывальник и унитаз. Ванна была старинной формы, с ржавыми сколами на старой потемневшей эмали; рако­вина — вся в сетке из трещин, черных и тонких; на дне биде виднелся серый жирный налет, а на внутренней стенке унитаза мой взгляд, переходивший со все возрас­тающим отвращением от одного из этих убогих предме­тов гигиены к другому, обнаружил что-то свежее, темное и блестящее, по-видимому, устоявшее перед слабым на­пором слива старинного бачка. Я подошел к раковине, взял из мыльницы лежавший там обмылок и принялся мыть руки. Занимаясь этим, я вспоминал свои вопросы Чечилии по поводу ее дома и ее ответы, схематические и безличные, и все больше утверждался в своем первом предположении: Чечилия не могла рассказать мне о сво­ем доме, потому что по-настоящему никогда его не виде­ла. Тут открылась дверь, и она вошла.

—   Ах, ты здесь, — сказала она, ничуть не удивившись тому, что я здесь, а не в гостиной, где она оставила меня с отцом. Пройдя у меня за спиной, она направилась прямо к унитазу, приподняла обеими руками юбку, села и нача­ла мочиться. И тогда, глядя, как она сидит с согнутыми и раздвинутыми ногами, выставленной вперед грудью, и, главное, видя ее прекрасные черные, ничего не выража­ющие глаза, которые смотрели на меня с тем невинным выражением, с каким смотрит животное, не подозреваю­щее о присутствии человека, когда справляет свою нуж­ду, я снова подумал о норе, мысль о которой впервые пришла мне в голову в ее комнате. Да, сказал я себе, от вида этого дома не может не сжаться сердце, если только знать, что в нем обитают люди. Но если подумать, что в нем живет дикая зверушка, маленькая и грациозная, что– то вроде куницы, или выдры, или лисички, он становил­ся вполне приемлемым, нормальным жилищем. Чечилия тем временем кончила мочиться. Я увидел, как она пере­несла свои голые ягодицы с унитаза на биде, нагнулась и долго мылась одной рукой. Потом распрямилась и, ши­роко расставив ноги, с силой протерла между ними поло­тенцем. Потом, опуская юбку, сказала:

—  Подвинься, я причешусь.

Я подвинулся, она взяла с полочки вытертую щетку и очень грязную расческу, в которой не хватало нескольких зубьев, и начала энергично причесываться. Я сказал, про­сто так:

—  Твой отец действительно очень болен, боюсь, что врачи правы.

—  То есть?

—  Он скоро умрет.

— Да, я знаю.

—  И как вы будете тогда жить?

—  Как будем что?

—  Как будете жить?

—  В каком смысле?

—  На что вы будете жить?

Она уверенно сказала, проводя по губам помадой:

—  На то же, на что и всегда.

—  А как вы жили всегда?

—  У нас магазин.

—  Магазин? Ты никогда мне не говорила.

—  А ты меня не спрашивал.

—  А чем вы торгуете?

—  Зонтиками, чемоданами, сумками, разными изде­лиями из кожи.

—  И кто в нем работает?

—  Мать и тетка.

—  И он приносит прибыль?

Она кончила красить губы и сказала, словно закрывая тему:

—  Очень небольшую.

Стоя сзади, я обнял ее за талию и притиснул к себе. Я видел, что она бросила на меня короткий взгляд — не то удивленный, не то понимающий, потом взяла черный карандаш и начала подкрашивать брови. Я спросил:

—  А ты никогда не думаешь о смерти?

Говоря это, я по-прежнему прижимался к ней сзади, и почувствовал, как она начала медленно и сильно пово­дить бедрами справа налево.

—  Нет, никогда не думаю.

— Даже когда видишь отца?

— Даже тогда.

—  А ведь любой на твоем месте подумал бы.

—  А я здорова, с чего это я буду думать о смерти?

—  Но ведь кроме тебя существуют другие люди?

—  Да, вроде бы.

—  А что, ты в этом не уверена?

—  Нет, это я просто так сказала.

—  А твой отец, ты считаешь, он думает о смерти?

—  Он — да.

—  Он боится смерти?

—  Конечно.

—  А он знает, что умирает?

—  Нет, не знает.

—  А ты никогда не думаешь о том, что он умирает?

—  Пока он жив, хотя и болен, я не думаю о его смер­ти. У меня будет для этого время, когда он умрет. Сейчас я думаю только о том, что он болен.

Я резко оторвался от нее:

—  А ты знаешь, что я тебя хочу?

—  Да, я заметила.

Она кончила красить брови, положила карандаш на полку и подтолкнула меня к двери, говоря:

—  Идем, мама, наверное, уже вернулась.

Она действительно вернулась. Когда мы вышли в ко­ридор, женский голос, похожий на дребезжание коло­кольчика, который в иных лавках начинает трезвонить каждый раз, когда посетитель открывает дверь, уже вы­кликал где-то вдали:

—  Чечилия! Чечилия!

Чечилия пошла на голос, а я следом за ней. Дверь в кухню была открыта, мать в пальто и шляпе стояла пе­ред плитой, помешивая ложкой в кастрюле. Кухня, тем­ная и закопченная, имела странную треугольную фор­му; плита под вытяжным колпаком располагалась около самой длинной стены, а вершиной треугольника служи­ло высокое узкое окно, вернее, пол-окна, затененного к тому же бельем, вывешенным на просушку. В кухне было грязно и царил чудовищный беспорядок: на полу валялись корки и очистки, мраморный стол завален свертками и оберточной бумагой, а у окна в раковине громоздились пирамиды грязных тарелок. Мать сказала Чечилии:

—  Тарелки, нужно помыть тарелки!

—   Вечером помою, — сказала Чечилия, — и сего­дняшние, и вчерашние.

—  И позавчерашние, — сказала мать. — Ты обеща­ешь это каждый день, и скоро у нас вообще не останется тарелок. Сегодня я вымыла тарелки после завтрака, но те, что после ужина, мой ты; мне сразу надо будет бежать в магазин.

—  Мама, познакомься, это Дино.

—  О профессор, извините, я рада, я очень рада, изви­ните, извините, очень рада. — Звонкий голос продолжал вызванивать «очень рада» и «извините» все время, пока я пожимал ее руку. Я внимательно ее рассмотрел. Это была маленькая женщина с изможденным, худым лицом, от­меченным каким-то запоздалым, но буйным цветением молодости. Простодушные черные глаза, окруженные сеткой морщин, сияли почти неприлично; яркий румя­нец — не знаю, искусственный или естественный — иг­рал на дряблых щеках; пухлый накрашенный рот откры­вался в ослепительной улыбке. Насколько я мог понять, она была похожа на Чечилию: тот же детский лоб над выпуклыми глазами, то же круглое лицо.

—  Я ведь не знала, что профессор уже здесь, — вос­кликнула она своим дребезжащим голосом, — проводи профессора в гостиную, я сама займусь стряпней.

В коридоре я сказал Чечилии:

—  Отцу ты представила меня как учителя рисования, а матери как Дино. Ты что, не помнишь, как меня зовут?

Она рассеянно ответила:

—  Ты не поверишь, но я ведь не знаю твоей фамилии.

Я познакомилась с тобой как с Дино, а потом все не было случая спросить. В самом деле — как твоя фамилия?

—   Ну, — сказал я, — раз ты до сих пор этого не знаешь, имеет смысл не знать ее и дальше. Я скажу тебе в другой раз.

Мне вдруг самому показалось неудобопроизносимой моя фамилия, может быть потому, что Чечилия предпочитала обходиться без нее.

—  Ну как хочешь.

Мы вошли в гостиную, и я сказал Чечилии:

—  Твоя мать очень на тебя похожа. А какой у нее характер?

—  Что значит характер?

—  Ну, добрая она или злая, спокойная или нервная, щедрая или скупая?

—  Не знаю. Никогда об этом не думала. Характер как характер. Для меня она просто моя мать, и все.

—  А у него, — спросил я, указывая на отца, по-прежнему сидевшего в кресле около радиоприемника, — у него какой характер? Как ты считаешь?