Скука

Ветреный день клонился к вечеру, в пустом дворе был разлит бледный свет сумерек. В доме напротив в некоторых окнах уже зажгли свет, зеленые кусты аканта, окаймлявшие клумбы, казались почти черными, булыж­ник двора светился матовой известковой белизной. Как обычно, на нем в таинственном, словно бы не случай­ном порядке расположилось множество кошек. Одни лежали, подобрав под себя лапки, другие сидели, обер­нув хвост вокруг лап, третьи — медленно и осторожно прохаживались — хвост трубой, нос у самой земли: кош­ки черно-белые, кошки серые, кошки совершенно бе­лые и совершенно черные, кошки полосатые, кошки рыжие. Я принялся внимательно их разглядывать, что делаю довольно часто, — способ убить время ничуть не хуже любого другого. Затем появилась Чечилия, неся под мышкой огромный сверток. Она шла медленно, опу­стив голову, пролагая себе путь между кошками, кото­рые даже не шевелились при ее приближении. Проходя под моим окном, она подняла глаза, но на этот раз не улыбнулась. Я поднял руку, чтобы вынуть изо рта сига­рету, и вдруг, сам не знаю почему, сделал ей знак вер­нуться — показал на дверь, которая вела в наш коридор. Она опустила в знак согласия голову, и все так же мед­ленно и размеренно, как человек, который позабыл какую-то вещь, но уверен, что найдет ее там, где оставил, повернула назад. Я задернул шторы и лег на диван.

Глава третья

Начиная с этого дня Чечилия стала приходить ко мне один-два раза в неделю, потом через день и в конце кон­цов, спустя месяц после нашего знакомства, почти еже­дневно. Являлась она всегда в один и тот же час, длились ее визиты всегда одно и то же время и проходили совер­шенно одинаково, так что достаточно описать один, что­бы дать представление обо всех. Чечилия извещала о сво­ем приходе звонком, который был таким коротким, что я никогда не мог понять, был ли он действительно или только послышался, но именно по этой нечеткости я его и узнавал. Я шел открывать, Чечилия бросалась мне на шею, и мы целовались. И тут я должен сказать, что Чечи­лия, такая искушенная в делах любви, целоваться не уме­ла. Может быть, потому, что поцелуй представляет собой акт, так сказать, символический, доставляя удовольствие скорее психологическое, чем физическое, а психология, как вы увидите позднее, не была сильным ее местом. А может быть, она не умела целоваться именно со мной, потому что наши отношения были не из тех, что выража­ют себя в поцелуе. Губы Чечилии были холодными, вя­лыми, неподвижными, как губы маленькой девочки, ко­торая, ловя ртом ветер, бежит навстречу отцу и, добежав, радостно бросается ему на шею.

Но с другой стороны, именно во время поцелуя оче­виднее всего обнаруживалась двойственная природа Че­чилии — одновременно детская и женская. Ведь в то са­мое время, как она протягивала мне свои бесстрастные, бестрепетные губы, которые не умели ни открыться на­встречу моему рту, ни проникнуть в него, я всем телом чувствовал, как напрягается ее тело и, выгнувшись напо­добие лука, наносит мне лобком сухой и жесткий удар, в котором выражала себя вся требовательная косноязыч­ность ее страсти.

Первый поцелуй был коротким: он не доставлял мне никакого удовольствия, и я прерывал его сам почти сразу же. Чечилия выскальзывала из моих объятий, швыряла на стол перчатки и сумочку, подходила к окну задернуть шторы и наконец начинала раздеваться — происходило это всегда в одной и той же последовательности и в одном и том же месте: между диваном и креслом, куда она бро­сала, снимая с себя одну за другой, свои вещи.

Я познакомился с Чечилией в июле, когда она носила свою летнюю униформу, которую я уже описывал, — сво­бодную блузу и коротенькую, как балетная пачка, юбку; осенью, с наступлением холодов, она стала приходить в длинном, свободном свитере из зеленой шерсти и в чер­ной, очень узкой юбке, которая доходила ей до колен. Первым делом Чечилия всегда снимала с себя через голо­ву этот свитер, на какое-то мгновение оставаясь с подня­тыми руками и спеленутой головой; потом постепенным, энергичным, всегда одинаковым движением она сдерги­вала с себя свитер и швыряла его, как он был, выверну­тым, в кресло. Теперь она была в одной юбке, голая до пояса, потому что готова была терпеть грубое прикосно­вение шерсти к своей коже, лишь бы ничего не носить под свитером. Она говорила, не хвастаясь, а как бы кон­статируя очевидность, что груди у нее не нуждались ни в каких подпорках, так как стояли сами по себе, но я все– таки считал, что тут был некий кокетливый расчет: ей хотелось, чтобы великолепные ее груди явились моим глазам ослепительным, подобным взрыву видением сра­зу же, как только она сбрасывала свитер. Впрочем, даже эта грудь не снимала общего впечатления незрелости, которое оставляло ее тело: пышная и цветущая, она как будто не имела отношения к хрупкому торсу, из которого вырастала. Этот контраст был особенно разительным, когда Чечилия поворачивалась ко мне спиной — белой узкой худой спиной подростка, и грудь, на мгновение мелькнувшая где-то между боком и поднятой рукой, на­столько с нею не сочеталась, что, казалось, даже сделана была из совсем другой плоти — более теплой, более зре­лой, более смуглой, чем все остальное тело.

Сняв свитер, она, слегка изогнувшись, бралась обеи­ми руками за пояс и, расстегнув, спускала молнию. Юбка падала на пол, и, прежде чем подобрать и положить ее на кресло, Чечилия с тем же нетерпеливым возбуждением, с каким сдирала с себя свитер, несколько раз шаркала по ней ногами. Теперь она была совсем голая, вернее, на ней оставалась только самая интимная часть женской сбруи: пояс с резинками, на ногах — чулки, а на живо­те — прозрачный треугольник слипа. Эта сбруя всегда была перекошена и перекручена, как будто, раздеваясь, Чечилия лишала ее всякой функциональности: треуголь­ник слипа скомкан и скатан, две из четырех резинок рас­стегнуты, так что пояс косо свисает на один бок, один чулок доходит доверху, другой болтается под коленкой. Женственный и в то же время воинственный характер этого беспорядка забавно не соответствовал ее детски бесхитростному, простодушному лицу. Да, Чечилия все­гда выглядела двойственно — женщина-ребенок, и это обнаруживалось во всем, не только в ее теле, но и в жес­тах, и в выражении лица.

И все-таки особенно ярко эта двойственность вы­ступала в контрасте между верхней и нижней частью ее тела. Существуют весовые различия, которые открыва­ются глазу еще до того, как возьмешь предмет в руки. Вещь, сделанная из свинца, непременно покажется нам тяжелее вещи тех же размеров, но сделанной из более легкого материала. Так вот, ниже пояса тело Чечилии, казалось, обладало консистенцией вещей, сделанных из очень плотного и очень тяжелого материала. Каким мощ­ным выглядело место сочленения ног и паха по сравне­нию с местом соединения рук и подмышек. Как контрас­тировали с деликатной худобой торса крутой изгиб пояс­ницы, пышность бедер, массивность и плотность зада. Подросток выше пояса, женщина — ниже, Чечилия на­водила на мысль о тех декоративных монстрах, которые так часто встречаются на античных фресках — этих то ли сфинксах, то ли гарпиях с нетронутой девственной гру­дью, эффектно контрастирующей с мощным животом и ногами.

И в том, как вела себя Чечилия во время любви, тоже легко было заметить контраст между двумя ее натура­ми — женской и детской. Я часто размышлял об этом и пришел к выводу, что Чечилия не знала ни чувства, ни даже настоящей чувственности, ей был доступен лишь сексуальный аппетит, требованиям которого она послуш­но, хотя, может быть, и бессознательно подчинялась. По­коясь в моих объятиях, она была похожа на ребенка, по­слушно открывающего рот навстречу ложке, которую протягивает ему мать. Только ртом у нее было ее лоно, а ложку ей подносил любовник. Чистое детское выраже­ние ее бледного круглого личика находилось в постоян­ном противоречии с той грубой и жадной требовательно­стью, с какой она заставляла меня и себя достигать цели, то есть оргазма, которым она желала насладиться до са­мого последнего спазма. По мере того как соитие обрета­ло свой мощный ритм, движения ее живота становились все более частыми и напоминали своей силой и равно­мерностью запущенный в действие и вышедший из по­виновения механизм, который уже не под силу было ос­тановить ни мне, ни ей. Поначалу едва заметные, слабые и как будто даже ленивые, в конце они становились дви­жениями поршня, который подымается и опускается с силой и неутомимостью автомата. Лицо же ее в это время оставалось спокойным, неподвижным, расслабленным; равнодушное и бесстрастное, оно казалось еще более дет­ским, чем обычно, с этими опущенными ресницами, ма­леньким полуоткрытым ртом, и только по румянцу, вы­ступившему на скулах, можно было догадаться о том, что Чечилия не спит и полностью отдает себе отчет в своих действиях.