Вася Чапаев

— Эй ты, рвань коричневая, зашей себе рубаху!

Заморгав от неожиданности, Тимоша посмотрел на разорванный рукав, и крупные слезы одна за другой покатились по щекам... Расталкивая ребят, к Тимоше и Федьке кинулся Вася.

— Опять ревешь? — возмущенно глянул он на Тимошу и повернулся к Федьке: — Ты чего лезешь к человеку?

Федька отставил ногу и прищурился.

— Не очень, не очень... Так я тебя и испугался, лапотник!

— А ты кто такой, чтобы Тимохе рубаху рвать? Ты чего над его одеждой насмехаешься, жабья твоя душа!

— Дать ему, чтобы не фасонил!

— Задавала шлепоносая!

— Пусти, Вась, мы ему сейчас покажем! — галдели возмущенные ребята, надвигаясь на Федьку. Вася растопырил руки, загораживая Федьку.

— Ну если нам не велишь, так сам ему привесь! — чуть не плача просил Никитка.

Федька был уверен, что перед окнами школы ребята не посмеют драться.

— Дай ему, Вася! Привесь! — передразнил он. — Тоже мне, нашли вожака — Вася, Вася! А у Васи и фамилии-то нет. Кличка, как у собаки — Чапай! Чапь-чапь! У хороших людей таких фамилиев не бывает!

Задохнувшись от оскорбления, Вася ухватил Федьку за ворот и влепил звонкую оплеуху. Федька кинулся на Васю.

— Иван Михайлович идет! — крикнул Саша. Враги отскочили друг от друга.

Дома Вася сразу забрался к деду на печь. Со всеми своими горестями и радостями он бежал к дедушке Степану. Больше не с кем было потолковать о мальчишеских делах.

Гришанька был намного младше Васи. Старшие братья Михаил и Андрей вышли характером в отца, с ними не больно разговоришься... Подойти к отцу со своими заботами Васе и в голову не приходило. Суровое, всегда озабоченное лицо Ивана Степановича отпугивало мальчика. Дед Степан сам дивился угрюмому характеру своего сына. Вася не раз слышал, как мать горько жаловалась дедушке на отца:

— Уж я ли, тятенька, не работница, а все не угождаю Ивану Степановичу (она звала мужа по имени-отчеству). Слова ласкового не скажет, все срыву да со зла!

Дед гладил плачущую сноху по голове:

— Катя, не злой он, а нужда его грызет... Ворочает, ворочает, как медведь, а в доме все недохват да недоед!..

То, что Иван Степанович ворочал, как медведь, была истинная правда. Сила у него была богатырская. Как-то раз покуривавшие на завалинке мужики вздумали над ним подшутить.

— А слабенок ты, Иван! — подсмеивались они, имея в виду худое хозяйство Чапаевых. — Прямо сказать, слабоват!

Иван Степанович сделал вид, что не понял намека. Усмехаясь в густую бороду, он подошел к чьей-то лошади, бродившей по улице, подлез ей под брюхо и пронес ее на себе перед ошеломленными мужиками: «Ну-ка, гляди, народ, какая у Ивана Чапаева силенка!»

Мужики ахнули, а Иван Степанович, как ни в чем не бывало, опустил лошадь и уже без улыбки сказал:

— Ежели бы у меня столько счастья было, сколько сил, я бы, как дуб вековой, в землю врос, никакой буре не вывернуть!

Вася тогда даже покраснел от гордости за отца, а Иван Степанович, заметив сына, сразу насупился и приказал не вертеться под ногами...

Дедушка всегда находил для Васи ласковое слово.

— Деда, почему у нас фамилии нету?

— Это как же так — нету? — удивился дед. — Фамилия наша — Чапаевы.

Вася опустил голову:

— Федька Ефремов говорит, что это не фамилия вовсе, а кличка... чапь-чапь.

— Правильно Федька сказал. Моя это кличка. Пока в крепостных ходил, у меня и клички не было. А когда вышла нам воля, я у Федькиного деда, купца Ефремова, в сплавщиках работал. По Волге лес сплавляли. У нас, будайковцев, сам знаешь, чапь, чапай — значит: подымай, подхватывай. Вот я и покрикивал. — Дед выпятил грудь и зычно закричал: — «Эгей, ча-а-апь, ча-а-пай!» Вскочу, бывало, на бревно, а оно все в пене крутится, на дыбки норовит встать, и давай за отбившимися бревнами гоняться. Толкаешь багром лесину, а она, голубушка, своим ходом к плотовщику идет. «Эгей, не зевай, чапа-а-ай!» Вот и прозвали меня Чапай. Когда сыну моему старшому, Алексею, твоему дядьке, пришло время лоб брить — в солдаты идти, его там и спросили, какая у него фамилия. Алексей-то, недолго думавши, и скажи — Чапаевы мы! Так в бумагах и записали. И стала моя кличка звонкой фамилией. Зазорного в этом ничего, самое трудовое слово... Я, Васятка, так понимаю, что по труду кличка — большой почет! Сразу человека понять можно, кто он есть.

Дед пошевелил бровями и вздохнул:

— Да, внуки мои любезные, было бы сейчас крепостное времечко, я бы до гробовой доски все в Степках бегал. «Люди добрые, кого хороните?» — «Да Степка преставился». А в гробу твой дед лежит, борода седая до колен... Но скорей всего, не дожил бы я до седых волос. Счастье мое, что волю объявили, иначе давно бы мои косточки в могилке сгнили. Непокорен был и с гордыней. Все упреждали: «Помрешь ты, Степан, под розгами...» Барыня наша, помещица Полиновская, своих крепостных вовсе за людей не считала. Прямо сказать — дикая барыня была. Порола нещадно! Заместо палача при ней кучер Сенька Кривой состоял. А иной раз и сама так распалится, что хвать у Сеньки из рук лозу и давай чью-нибудь спину под живое мясо разделывать.

Вася похолодел.

— Дед, за какие ж провинки она так людей била?

— Какие там провинки! Так, зазря! Сенька Кривой да Дуська Востроносая, ключница, взъедятся на кого-нибудь, кто им не по нраву, нашепчут барыне, а та, не разобравши дела, сразу на конюшню посылает пороть. Или того хуже, в солдаты без очереди сдаст. Девок стригла, в лесу к дереву привязывала...

— И чего же вы терпели? Вас ведь много было, а барыня одна!

Дед Степан покачал головой:

— Милок ты, милок! То-то и оно, что не одна она была. Пробовали мы красного петуха подпустить. На то имение спалили и барыню бы не помиловали, да проворонили. В чем спала — убегла. Потом как понаехали к нам казаки, как начала барыня лютовать — и стар и млад под розги пошли...

Странное дело, Васе казалось, что все это он видел и сам знал людей, которых давно приютила земля будайковского кладбища.

Тихонько рассказывает дед, а Вася слышит, как гудит толпа крестьян, с кольями, вилами, косами, топорами подступая к барской усадьбе. Лезут на чердак бородатые мужики, шарят в темных углах, вытянув руки, как слепые...

Из дома, из амбаров вырывается дым и огонь. В полнеба распустил свой хвост красный петух. Прочь от родового имения мчится коляска. В ногах у барыни скулит от страха Дуська Востроносая. Сенька Кривой наотмашь хлещет лошадей, прыгает коляска, мчась без дороги в черную, как деготь, ночь. Простоволосая, растрепанная, как ведьма, барыня оглядывается назад и грозит костлявой рукой, а лицо у нее, как у Федьки Ефремова. Никак не может Вася догнать коляску. Уж так быстро бежит, аж дышать нечем.

— Ну, подожди! Я тебе покажу, как Тимохину рубаху рвать! — чужим голосом кричит Вася...

— Милок, да ты, видать, заснул? — спрашивает дедушка Степан.

Вася таращит глаза и сам не может понять, что с ним было.

— Пускай его спит! — смеется Андрей. — А ты, дед, рассказывай дальше.

— А я и не сплю вовсе, я все слышал.

— Да я вам допрежь сказывал, как нам это обернулось. Изгалялись над нами — что барыня, что казаки, — страшно вспоминать. Много народу тогда сбежало... поминать славного казака Степана Тимофеевича.

— А что стало с теми, которые убежали? — тихо спросил Андрей.

— Чего стало... — вздохнул дед. — Которые попались, которых поубивали, которые без вести сгинули. Без головы какая уж вольница — так скитались где придется...

— Зря это все. И Разин Степан погиб зазря! — задумчиво проговорил Андрей.

— Это как же так ты рассудил? — заволновался дед. — Не зазря, а за народ! За мужицкие слезы голову сложил! Казнили его, заступника нашего, а народ его не забыл и во веки веков не забудет! Велено было во всех церквах Степану Тимофеевичу анафему петь. Это, стало быть, проклясть его, чтобы душа до скончания века в адском пламени горела, мучилась. А попы диву давались: что ни поминание, у всех раб божий убиенный Степан записан! Кровавыми слезами плакал народ по атаману. После него и надеяться стало не на кого... Осиротел мужик.