Страница 8 из 71
— Добрый вечер, Доменика! Ты тут живешь?
— Тут… — удивленно вскинула она тонкие брови. — А разве сейчас вечер?
— А я и не заметил… — смутился Григорий. — Ты чего улыбаешься?
— Смешное вспомнила.
— Смешное? А что?
— Долго говорить, а нечего слушать. Откуда ты знаешь, как меня зовут?
— Угадал. А я — Григорий.
— Ты на цыгана похож. Может, и вправду цыган?
— Нет, не цыган…
Девушка посмотрела на открытую дверь хаты.
— Постой. Не уходи. Давай погуляем? — попросил Григорий.
Они направились в степь. По желтеющим хлебам легкий ветерок гнал мелкие волны. Прямо из-под ног выпорхнула перепелка и низко полетела над нивой. Григорий нагнулся, раздвинул густую поросль.
— Ой, — вскрикнула Доменика, — здесь перепелята. Маленькие, беспомощные, покрытые нежным пушком, они забавно разевали большие рты, ожидая пищи.
— Голодные, — сказал Григории. Взял Доменику за руку и повел за собой. — Уйдем от гнезда, прилетит перепелка, накормит их.
— Вон какой ты! — улыбнулась Доменика. — А я думала — забияка.
— А-а, — махнул рукой Григорий, — и не вспоминай. То было по глупости. Можно к тебе заходить? Мать у тебя не очень строгая?
— Еще какая строгая! Попадет мне от нее. Дома меня ждут узлы с бельем. Оставайся, а я побежала.
— Выходи в воскресенье! — крикнул ей вслед Григорий.
У него было радостно на сердце от нового, доселе неведомого чувства. Хотелось любить весь мир, всех сделать счастливыми, а особенно Доменику.
Однажды в конце первой смены Степан мимоходом коснулся плеча Григория, и они вместе вышли из заводских ворот, влившись в широкий поток рабочих, молча бредущих на окраины города — в Чечелевку, Кайдаки, Шляховку, на Фабрику — в казармы или жалкие тесные халупы.
— Вот какое дело, Гриша… — начал Степан. — Тебе от кружка поручение. Можешь за ночь выучить листовку?
— Могу…
Степан вытащил из кармана сложенный вчетверо лист, передал его Григорию:
— Ты ее хорошенько запомни, а завтра в цехе перескажешь рабочим. Согласен?
— Еще бы! — обрадовался Григорий.
Чудовищный заводской шум несколько затихает в обеденный перерыв: останавливаются машины, перестают хлопать трансмиссии. Все — кто где приткнется — берутся за узелки: кому жена принесла борщ и кашу, кто подкрепляется ржавой селедкой да луком. После обеда курят возле железного бачка с водой.
Григорий заранее предупредил всех в цехе, что сегодня будет читать газету. Администрация не против, лишь бы читали то, что она одобряет, хотя бы газету «Свет», которая верой и правдой служит российскому престолу.
Григорий устроился на верстаке напротив двери: ему видны и рабочие, и каждый входящий в цех.
— Можно начинать?
— Начинай.
— Я вам собираюсь почитать о жизни рабочих нашего завода, — объявил Петровский и развернул газету «Свет».
Все замолкли. Григорий, делая вид, что читает, на память повторял содержание листовки:
— «Товарищи, нас заставляют работать по воскресеньям и даже праздникам, а между тем по закону мы должны иметь один день отдыха в неделю. Наше благодетельное начальство заставляет нас работать по субботам и накануне праздников полный рабочий день, тогда как на многих заводах предпраздничная работа продолжается лишь до пяти часов. Но этого еще мало. Наше начальство держит на заводе целую свору сторожей, черкесов, казаков и полицейских. Им разрешается делать с нами все, что угодно: они осмеливаются даже бить нас, часто без всякого повода тянут в холодную, унижают нас и оскорбляют».
— Посмей слово сказать, сразу в каталажку!
— Дышать не дают!
Петровский не перебивает, рад такому разговору. Когда шум затих, он продолжил:
— «Нечего много говорить о том, как безотрадна наша жизнь…»
В дверях блеснули пуговицы, кокарда…
Петровский поднял газету повыше, чтобы инженер обратил внимание на заголовок, и проникновенно прочитал:
— «Его императорское величество вместе с августейшим семейством изволили выехать в путешествие на теплые воды…».
Инженер постоял минуту, взглянул на газету и, удовлетворенный, вышел.
— «И все эти притеснения, товарищи, имеют место только потому, что начальство не встречает с нашей стороны никакого сопротивления. Пока мы будем молчать, наше положение все время будет ухудшаться. Каждый рабочий отдельно не в силах улучшить свое положение, а, объединенные вместе, мы представляем собой грозную силу, с которой начальству приходится считаться…» — подчеркивая каждое слово, закончил читать листовку Григорий…
— Молодец, Гриша, здорово у тебя получилось, только и разговору что о твоем чтении. Помирают со смеху, вспоминая, как ты инженера вокруг пальца обвел, — похвалил потом Степан, — интересуются, когда еще будешь читать.
В цех вошли двое: мастер и человек, которого Григорий встретил недавно на вокзале, а потом видел на ржаном поле направлявшимся на конспиративную квартиру. Он уверенно шагал по неровному земляному полу цеха и, заметав пристальный взгляд Григория, приветливо кивнул ему. Подошел к токарному станку, снял пиджак, внимательно осмотрел и старательно вытер механизм, заложил болванку, и сизоватая металлическая стружка полетела на пол. Движения рабочего были неторопливы, ловки. Сразу видно, что работал он на таком станке не впервые.
Мастер вынул из бокового кармана кронциркуль, измерил деталь, одобрительно произнес:
— Ну что ж, неплохо.
Григорий понял: деталь выточена отлично.
После смены новичок тщательно, до блеска, вытер станок, привел в порядок рабочее место.
Григорию не терпелось поближе познакомиться с ним, но он не решался.
Новенький сам подошел к нему.
— Ты Григорий Петровский?
— Да.
— Слышал о тебе. Я живу на Чечелевке, пойдем вместе?
— Пойдемте, — обрадовался Петровский.
Вышли из цеха, миновали главную контору и направились к проходной. Когда завод остался далеко позади, незнакомец заговорил:
— Я давно тебя заприметил, да все недосуг было подойти. Сперва я тут не выдержал испытания, только мозоли на руках натер, и меня в цех не взяли. Пришлось поденно работать на заводском дворе. Там встретил двух приятелей-петербуржцев, они-то мне о тебе и рассказали: мол, здорово газету читал рабочим в обеденный перерыв. Потом эту газету начальство даже на свет смотрело, но ничего не нашло. Тебя по этому поводу не вызывали в контору?
Григорий сдержанно улыбнулся и на вопрос не ответил.
— Ты, я вижу, осторожен с новыми людьми. Это хорошо. Давай знакомиться: моя фамилия Бабушкин, звать — Иван Васильевич. Я из Петербурга.
— А я из Харькова, четыре года назад приехал сюда к брату искать работу. Брата уже нет… Умер молодым от чахотки и недоедания… Он работал на выгрузке угля, пылью дышал…
— Понятно, — вздохнул Бабушкин.
— Когда я поступил на Брянку, меня, тогда совсем зеленого парня, поразила обстановка, которая царила на заводе. Рабочие всего боялись: блеснут пуговицы начальства, а у них уже поджилки трясутся.
— Неужели никто не бунтовал?
— Случалось, что у кого-нибудь лопалось терпение. Однажды, помню, придирчивого мастера засунули в мешок из-под сажи, бросили на тачку и вывезли на помойку.
— А изменилось что-нибудь с тех пор?
— Кое-что изменилось. В кружках читаем запрещенные книги. По воскресеньям молодежь охотно собирается за городом, поет революционные и народные песни. Беда, что развернуться не дают… Постоянно вертятся рядом прихвостни администрации.
— Надо помочь молодежи, которая тянется к революционному движению, — сказал Бабушкин.
— Иной раз, — горячо продолжал Григорий, — видишь, что человек вроде бы начинает понимать тебя, со многим соглашается и порой такое спросит, что не знаешь, как ему растолковать. Тогда чувствуешь, что и самому надо больше знать.
— Я был в лучшем положении, чем ты: работал в Петербурге, учился в вечерней воскресной школе для рабочих. Там мы получали достаточно знаний. У нас были замечательные учителя, готовые на любые испытания, только бы донести до народа правду. Ты, верно, догадываешься, что я — поднадзорный, живу без паспорта, по проходному свидетельству.