Страница 45 из 71
С Керенским разговор не получился, он был возбужден, набирал полную грудь воздуха, артистически, со вздохом, его выпускал и вытягивал худую шею, точно хотел стать выше.
— Григорий Иванович и Алексей Егорович, буду откровенен, — патетически говорил он. — Меня не устраивают ваши прямые, как стрелы, ортодоксальные формулировки, лишенные гибкости, без учета новых условий… У нас ничего не выйдет. Трудовики будут поддерживать правительство. Я, видите ли, люблю свободу и не желаю, чтобы ее кто-то стеснял…
— Это ваш окончательный ответ? — спросил Петровский.
— К сожалению, да, Григорий Иванович, Я не собираюсь изменять своим принципам.
Совместная декларация была выработана большевиками и меньшевиками, и решено было огласить ее на первом же заседании Думы.
Тем временем Бадаев отвез на сохранение в Финляндию основные партийные документы большевистской фракции и материалы, доставленные Петровским из Харькова.
26 июля Родзянко открыл экстренное заседание Государственной думы. Сегодня его массивная фигура выглядела особенно внушительно. Он высказал уверенность, что российская Дума станет центром, который поддержит в народе патриотические чувства, что все депутаты встанут на защиту своей отчизны.
Александр Керенский, лидер трудовиков, пригладив стриженные ежиком волосы, резко вскинул руки вверх, истерически крикнул со своего места:
— Мы абсолютно убеждены, что русская демократия вместе со всем народом даст решительный отпор врагу и защитит свою родную землю и культуру, созданную потом и кровью поколений!
Зал бурно зааплодировал. Неподвижно сидели только одни социал-демократы.
Еще не смолкли аплодисменты, когда на трибуну поднялся меньшевик Хаустов, чтобы от имени двух социал-демократических фракций прочесть декларацию.
Хаустов читал уже последние абзацы, но большевистские депутаты так и не услышали наиболее резких формулировок, направленных против войны, из-за которых накануне они до хрипоты спорили с меньшевиками: Хаустов их пропустил…
И все же притихший зал услышал решительное «нет» войне. «Народы России, так же, как и все народы, вовлечены в войну помимо их воли, по вине их правящих кругов, считаем нужным подчеркнуть все лицемерие и всю беспочвенность призывов к единению народа с властью», — говорилось в декларации.
Родзянко наклонился всем корпусом вперед:
— Господа, члены Четвертой Государственной думы, сейчас мы приступим к нашей самой ответственной и наиболее торжественной обязанности — голосованию военных кредитов…
Григорий Иванович рывком поднялся с места, за ним — остальные большевики.
— Голосовать за воину — позор! — прозвучал на весь зал: громкий голос Петровского. Он направился к центральному проходу, следом за ним Бадаев, Муранов, Шагов.
В зале засвистели. Пуришкевич что-то кричал, подняв сжатые кулаки.
— Христопродавцы!
— Изменники!
— На виселицу!..
После трудного и долгого кружения по свету Федор Самойлов наконец вернулся в Россию.
Петербург, переименованный в связи с войной в Петроград, встретил его пасмурной погодой, холодом и тоской. Торчали на посту насупленные городовые в длинных черных шинелях. Мальчишки-газетчики бодро выкрикивали тоненькими голосами новости о блистательных победах на фронтах, о прославленном русском богатыре, который заколол знаменитым русским штыком полторы дюжины врагов.
Григорий Иванович и Доменика Федоровна, Муранов, Шагов и Бадаев с радостным изумлением смотрели на худого, неузнаваемо изменившегося Самойлова.
— Я абсолютно здоров, не смотрите на меня так, — сказал он.
— Именно здоровые нам и нужны, — с подъемом проговорил Григорий Иванович. — У нас тут, брат, дела… Но прежде всего расскажите, откуда приехали и кого видели.
— Вам, Григорий Иванович, и всем остальным сердечный привет от Владимира Ильича и Надежды Константиновны, — сказал Самойлов.
— Ульяновых я не видел почти два месяца, — произнес Петровский.
— Сейчас они в Швейцарии, Владимир Ильич передал тезисы о войне. — Самойлов достал из внутреннего кармана пиджака несколько тонких листов бумаги и вручил их Петровскому.
Григорий Иванович, улыбаясь, сказал:
— Как раз этого нам и не хватало. Спасибо вам, Федор Никитич.
— А мне за что? — искренне удивился Самойлов. Пятерка рабочих депутатов с прибытием Самойлова была наконец в полном сборе. Обсудив ленинские тезисы о войне, они наметили провести нелегальное совещание с участием членов большевистской фракции Думы и представителей партийных организаций крупных промышленных центров России.
Третий день шло совещание в предместье Петрограда — Озерках.
В небольшой комнате дома конторщика Гаврилова было душно, говорили уже несколько часов подряд, однако представители партийных организаций Питера, Харькова, Иваново-Вознесенска, Риги, как и раньше, выступали с жаром и слушали внимательно. Лампу не зажигали, хотя начало темнеть. Григорий Иванович дочитал ленинский документ, поднял голову:
— Переход империалистической войны в гражданскую — единственно правильный пролетарский лозунг!
Вдруг послышались какой-то шум, топот тяжелых сапог, потом громкий стук. Все насторожились. Хозяйка открыла двери, и разъяренные полицейские ввалились в комнату.
— Руки вверх!
Жандармский ротмистр протянул ордер на обыск и арест. Петровский прочитал бумагу. Возвращая ее офицеру, сказал:
— Мы этого не допустим. Я и эти мои товарищи — члены Государственной думы. Закон о неприкосновенности депутатов вы, надеюсь, знаете? Вот мой мандат!
— Мы собрались на семейный праздник, — спокойно произнес Муранов.
В доме действительно пахло пирогами. Стол был заставлен закусками — все совещание проходило под видом празднования юбилея супружеской жизни Гавриловых.
Ротмистр скомандовал:
— Отойти от окна, депутатам сесть здесь, — показал он на свободные места возле стола.
Теперь во что бы то ни стало нужно было спасти документы: в протоколе — фамилии товарищей, маршруты, названия организаций… Слишком уж богатая добыча для «стражей закона».
Все решали сейчас минуты, смекалка и находчивость.
К Муранову подошел невысокий, с выпученными, как у совы, глазами агент тайной полиции.
— Не прикасайтесь ко мне! — строго сказал Муранов. Встретив решительный отпор, жандармы заколебались.
— Обыщите, — небрежно кинул приставу ротмистр.
— Обыщите вы, — буркнул пристав, стоя с вытянутыми по швам руками и не трогаясь с места.
— По инструкции я имею право приказывать, — сердито сказал ротмистр.
— Не знаю такой инструкции, — огрызнулся пристав. Спор между офицерами ни к чему не привел, и один из них отправился к начальству за указаниями.
— Прошу, господа, никуда не выходить, — приказал второй и поставил около депутатов двух полицейских.
У Муранова в кармане записная книжка с адресами товарищей, названиями заводов и организаций, которые он посетил, с краткими заметками о нелегальной работе на Урале. Книжку необходимо уничтожить. Но как? Муранов направился было к двери.
— Не выходить!
— Мне по надобности…
Жандарм, стоявший у двери, заколебался, и, воспользовавшись этим, Муранов решительно вышел из комнаты. За ним следом выскользнул шпик. Запершись в туалете, Муранов бросил записную книжку в яму.
Наступила ночь, а офицер не возвращался. Возмущенные депутаты потребовали, чтобы их освободили, наконец грозились пожаловаться на произвол полиции и жандармерии.
Отпустили их только на рассвете. Шпики окружили пятерку депутатов тесным кольцом и сопровождали ее до самой Думы.
Долго пришлось ждать Родзянко. Наконец он появился. Вместе с председателем депутаты вошли в Таврический дворец. Агенты охранки вынуждены были остаться на своих постах и мокнуть под дождем.
— Господин председатель, — обратился Петровский к Родзянко. — Этой ночью полиция учинила небывалое самоуправство. Мы настоятельно требуем принять необходимые меры. — И Петровский рассказал обо всем, что случилось в Озерках.