Страница 32 из 71
Николай снова улыбнулся.
— Благодарю за вашу преданность престолу и родине. Но этот вопрос предоставьте решать мне, — любезно ответил он Пуришкевичу и подошел к следующему депутату.
Государыня на все это не обратила никакого внимания. Ее не волновала судьба Думы. Она до сих пор чувствовала себя в России чужой. Глядя на наследника, который заинтересовался чьей-то форменной фуражкой, она мечтала о розовой чайке с черными глазами, недавно обнаруженной где-то в северных провинциях России. Пропитанная мистикой, царица жаждала заполучить эту розовую чайку, надеясь, что необыкновенная птица одним своим присутствием может излечить тяжелую болезнь наследника — гемофилию.
Но вот царь приблизился к Шульгину. Помещик весь затрепетал, глядя на грудь Николая, где сверкал небольшой серебряный значок «Союза русского народа», точно такой же, как носит он сам, как носят все присутствующие здесь.
— Вы от Волынской губернии? Кажется, от вашей губернии все правые?
— Так точно, ваше императорское величество! Все правые, — по-солдатски ответил Шульгин.
— Превосходно вам удались выборы, — одобрительно заявил Николай II, и Шульгин просиял.
Царь подошел к депутату от Полтавской губернии Лукашевичу, немолодому, плотному господину с маленькими глазками.
— А вы где служили раньше? — спросил его Николай.
— На флоте, ваше императорское величество. Потом вышел в отставку, был председателем земской управы, а теперь вот — в Думе. Очень это мне не с руки, сижу в Петербурге, дела земские запустил… Если так долго протянется, должен буду подать в отставку… Не знаю, что и делать…
Николай отошел от него, потом обернулся и, улыбаясь, произнес:
— Повремените подавать в отставку…
Пуришкевич, забывшись, махнул рукой, металлическая цепочка снова зазвенела, все заулыбались. Стало ясно: Дума доживает последние дни.
Царь оказался в центре полукруга:
— Благодарю вас за то, что вы мужественно отстаиваете устои, при которых Россия крепла и процветала.
Громкое «ура» потрясло царскосельский дворец и заставило Николая несколько раз дернуть плечом.
Легким наклоном головы Николай II простился с депутатами и быстро вышел.
Когда вся эта блестящая, в новых фраках и цилиндрах, толпа депутатов, жаждущая разгона Думы, выкатилась из дворцовых стен, многие восторженно и радостно загалдели:
— Ах, императорское величество…
— Какой прелестный наследник!
— А как хороша государыня!
— Теперь, господа, мы можем спать спокойно! Думе конец!
Громкие восклицания и веселый, ликующий смех заглушали мягкий шелест придворных экипажей, везущих депутатов к императорскому поезду. Пуришкевич размахивал руками, ерзал на сиденье и выкрикивал:
— Господа, скоро безобразный кабак, именуемый Государственной думой, перестанет существовать!
— Ура!..
Неудержимая бурная радость снова охватила Шульгина недели две спустя.
Думская социал-демократическая фракция в ночь на 3 июня 1907 года была арестована и брошена за решетку, а наутро появился царский манифест о роспуске II Государственной думы и об изменении избирательного закона. Крестьянство по новому положению избирало двадцать два процента выборщиков вместо прежних сорока двух, а число рабочих выборщиков уменьшилось с четырех процентов до двух. Нерусское население Средней Азии, Якутской области, кочевники Астраханской и Ставропольской губерний, инородцы Забайкалья были полностью лишены представительства в Думе. Уменьшилось количество депутатов от Кавказа и Царства Польского. Зато дворяне, имущие подданные — действительная опора государства — получили гораздо больше прав. Например, помещики, к которым принадлежал и он, Шульгин, будут теперь иметь больше половины выборщиков. Такой смелости со стороны правительства даже он, человек не робкого десятка, не ожидал. Счастливый, он бродил по улицам Петербурга, заглядывал в лица прохожих, с восхищением смотрел, как под звуки бравурной музыки шагал по Невскому стрелковый полк… От наплыва чувств у Шульгина кружилась голова, от долгой ходьбы гудели ноги, но он все шел и шел, и сердце его радостно колотилось. 3 июня совершало свое победоносное шествие по каменным улицам столицы, по безмерным просторам страны…
Вечером, обедая в знаменитом ресторане Донона, Шульгин в самодержавном раже страстно шептал Крупенскому, депутату от молдавских помещиков:
— Дорогой друг, в России есть самодержавие!
— И будет веки вечные! — рокотал хрипловатым баском Крупенский, вытягивая длинную шею и стараясь подавить икоту. — Ве-еликолепно! Выпьем за мудрого Столыпина!
— Все для народа — вопреки народу, — хитро подмигнув, сказал Шульгин, и они оба расхохотались.
Оба стольных града — Петербург и Москва — праздновали победу над «чернью», крамолой и всем тем, что так напугало царя и министров. Теперь они торжествовали. Восторгались премьер-министром Петром Аркадьевичем Столыпиным, происходившим из старинного дворянского рода, крупным помещиком, владеющим семью с половиной тысячами десятин земли.
Столыпин начинал службу в Министерстве внутренних дел, был губернатором Гродненской губернии, но особенно прославился на посту саратовского губернатора, решительно подавив крестьянское движение во вверенных ему пределах, за что получил личную благодарность Николая II. За сравнительно короткое время правительство, возглавляемое Столыпиным, сделало немало для водворения в империи порядка: ввело военно-полевые суды, разослало по всей стране карательные экспедиции с правом вешать и расстреливать.
Портреты Столыпина украшали цветами. Премьер в фаворе у царя, каждый почитал за честь познакомиться с ним.
Шведский композитор Гартевельд, возвратившийся в Петербург из длительного путешествия по сибирским тюрьмам, торопился на Елагин остров к Столыпину.
В дубовой роще возвышался великолепный дворец премьер-министра. Композитора приняли с подчеркнутой любезностью. Гартевельд давно отметил широту русской натуры. Его необыкновенно приветливо встречали во всех сибирских тюрьмах, охотно, даже с гордостью, показывали орудия пыток — оковы, плетки-тройчатки, шомпола, водили по самым потаенным закоулкам, до которых, вероятно, не добирался ни один ревизор. Ту же приветливость он ощутил и во дворце премьер-министра: в подобострастной позе лакея, ожидающего у порога, в мягкой улыбке главы правительства, когда тот пригласил гостя в свой кабинет. Гартевельд, посетивший многие дома русских сановников, был поражен их необычайной роскошью, поэтому дворец премьер-министра его особенно не удивил. Приятно было увидеть в кабинете Столыпина рояль.
Высокий, худощавый Гартевельд утонул в мягком, глубоком кресле. Столыпин, погрузившись напротив в такое же, провел рукой по бледному, исклеванному оспой лицу, пригладил черную, с проседью бороду.
— Я очень рад, что вы не пренебрегли моим домом и посетили мое скромное жилище. Рассказывайте, что видели, какие песни записали, какие мелодии вам более всего пришлись по душе, — с любезной улыбкой сказал хозяин и добавил: — Это меня очень интересует, поскольку я сам большой любитель музыки.
Встретив столь просвещенного собеседника, композитор охотно поделился с ним своими впечатлениями, затем сел за рояль и наиграл самые яркие мелодии. Хозяин, томно прикрыв черные цыганские глаза, ласково гладил рукой пушистого ангорского кота, разлегшегося у него на коленях.
Бесшумно вошел лакей и поставил на полированный столик серебряный поднос с коньяком и кофе.
Столыпин пригласил Гартевельда, разлил по рюмкам коньяк, растроганно проговорил:
— Я счастлив, что познакомился с вами.
— Разрешите побеседовать с вами, как говорят в России, «по душам».
— О, пожалуйста, прошу…
Столыпин почесал за ухом ангорского кота, сел поудобнее и приготовился слушать.
— Я знаю, что вы очень заняты, — начал композитор, — знаю, что за всем вы просто не в состоянии уследить, и поэтому по-дружески, как частное лицо, осмелюсь обратиться к вам с просьбой кое-что изменить и пересмотреть…