Страница 31 из 71
В жаркий июльский день, когда царю стало известно, что депутаты решили обратиться с воззванием к народу, возмущенный Николай зло воскликнул:
— Хватит!
И тут же по царскому указу нижняя палата российского парламента — I Государственная дума, избранная на пятилетний срок, но проработавшая всего семьдесят два дня, — перестала существовать.
Депутаты, явившиеся на очередное заседание, застали Двери Таврического дворца запертыми.
Пробыв некоторое время в Харькове, Степан отважился приехать в Полтаву: нередко вспоминал о том, что в Полтаве живет чудесная девушка Лариса, которую Григорий и Доменика прочили ему в невесты…
Но Степана ждало разочарование: дом, где жил дядька Ларисы, теперь занимали другие люди. Ларисы в городе не оказалось.
Грустно стало Степану. Может, потому, что, сам себе не признаваясь, лелеял мечту о личном счастье, о семье. И тогда его потянуло домой, захотелось увидеть мать, отца, сестер, посидеть в родной хате… Соблюдая все меры предосторожности, поехал в Екатеринослав.
Стояла осень 1906 года. Сидел Степан в вагоне, головы не поднимал, так задумался, а с него глаз не спускали два человека.
Вот один из них поднялся, вышел в тамбур, раскрыл портсигар, но не закурил. Постоял там, а возвращаясь, буквально впился взглядом в Степана. «Сейчас подойдет и скажет, как тот офицер во время японской войны: „Что-то мне не нравится физиономия этого пассажира“, — подумал Степан. — Кажется, мне необходимо исчезнуть». Но стоило ему пошевелиться, как незнакомец дотронулся до его плеча и строго приказал:
— Следуйте за мной!
Так началась для Степана иная жизнь — пересыльные тюрьмы, высылка в Кемь, на Белое море. Родители получили от него письмо. Степан писал, что встретил хороших людей, многое от них узнал, многому научился, что очень скучает по родному дому и своим старикам. Когда узнал, что Григорий живот в Мариуполе, послал ему длинное письмо, закончив его шутливыми словами: «К сему руку приложил тот ученик, который закончил три класса, а четвертый коридор». Григорий Иванович догадался, подержал листок над паром и прочел проступившие слова: «Сказка не такая длинная, а черт не так страшен, как его малюют». Из этой фразы Петровский сделал вывод, что Степан немало повидал и пережил, но ничего не устрашился и по-прежнему предан их общему делу.
Мысли о друзьях, и прежде всего о Степане, не покидали Григория. Он собирался написать товарищу обстоятельное письмо о том, как сам колесил по свету, был вместе с другими членами подпольной организации в Германии, работал в Харькове, в Донбассе и наконец бросил якорь в Мариуполе, на заводе «Провиданс». «Мы временно отступили, чтобы собраться с силами! — мысленно обращался Григорий Иванович к Степану. — Нам, большевикам, сейчас нужно изучить еще одну науку — науку правильного отступления». Еще он написал бы о меньшевиках, которые говорят, что революция окончательно потерпела поражение и что самый верный путь борьбы — это путь реформизма. Если их слушать, то выходит, что пролетариату следует отказаться от революционных подпольных организаций, ликвидировать нелегальную партию, приспособиться к столыпинскому режиму. Но если ты большевик, надо жить и работать ради того, чтобы рабочее движение росло и распространялось, чтобы в конце концов была достигнута главная цель — свергнуто самодержавие. Такое письмо собирался послать Григорий Петровский своему Степану Непийводе, но, зная, что полиция не дремлет, раздумал. «Расскажу ему при встрече», — решил он.
Вспомнил Григорий и про Исаака Христофоровича Лалаянца. Знал, что тот находится в тюрьме. Вот только неизвестно, где может быть Иван Васильевич Бабушкин — дорогой ему человек и преданный боец революции. Не знал тогда Петровский о том, что Бабушкин в январе 1906 года выехал с партией оружия из Читы в Иркутск, был захвачен карательной экспедицией и на станции Мысовая расстрелян. Перед расстрелом он сказал: «Умирать будем, товарищи, как жили — без страха».
Василий Витальевич Шульгин, крупный русский помещик Волынской губернии, предвкушая встречу с государем Николаем II, чувствовал себя безгранично счастливым в это майское утро 1907 года. В его имении на Волыни в самом большом зале висел конный портрет царя, а в киевском особняке, на углу Кузнечной и Караваевской, всю стену занимало огромное панно — самодержец с августейшим семейством.
А сегодня он воочию увидит монарха, услышит его голос.
Депутаты-монархисты Государственной думы второго созыва, среди которых был и Шульгин, садились в Петербурге в специальный поезд, чтобы отправиться в Царское Село на прием к государю.
Приподнятое, восторженное настроение кружило голову не одному Шульгину. Радость и счастье видел он на лицах всех отъезжающих в царскую резиденцию.
В вагоне Шульгин оказался рядом с помещиком Пуришковичем, с которым коротко сошелся за три месяца думской сессии. Он привлекал его своей пылкой, бескомпромиссной преданностью династии Романовых. Правда, Пуришкович чуть-чуть несдержан, что дает повод либеральным говорунам и бумагомарателям слегка подтрунивать над ним, но ему лично он кажется человеком безукоризненным.
Они сидели в роскошном вагоне, и Пуришкевич, что-то рассказывая, по привычке размахивал руками, отчего на кисти его правой руки позванивала металлическая браслетка, с которой он никогда не расставался. Пуришкевичу она напоминала юность, службу в Министерстве внутренних дел, поездки по всей стране, цыганские хоры, бесшабашную хмельную молодость…
— Василий Витальевич, я все скажу его величеству, — широко улыбаясь и показывая крупные желтоватые зубы, пообещал Пуришкович.
— А что собираетесь говорить? — спросил Шульгин.
— Да вы же сами знаете…
— Вспомнил, батенька, вспомнил…
Когда ступили на мраморную лестницу царскосельского дворца и вошли в небольшой зал, восторженный экстаз застлал Шульгину глаза. Он не мог сосредоточиться, не видел, кто их выстраивает в полукруг, не в силах был оторвать взгляда от двери, из которой должен выйти Николай II. Мелодичный звон башенных часов отмерил два удара, распахнулись двери, и послышался негромкий голос:
— Государь император.
В зал вступил царь, одетый в форму стрелка. Рядом с ним выступала высокая дама в белом платье и большой белой шляпе. Она держала за руку мальчика, точно такого, каким Шульгин знал его по последним фотографиям.
Николаю поочередно представляли депутатов. Шульгин неотрывно следил за тем, как государь обходит живой полукруг, то и дело останавливаясь и о чем-то спрашивая своих спутников.
Шульгин прислушивался, но царь говорил очень тихо, и ничего нельзя было разобрать. Николай будто не шел, а как бы передвигался боком, все время подергивая левым плечом. Но вот император остановился напротив его соседа Пуришкевича.
— Владимир Митрофанович Пуришкевич, депутат от помещиков Бессарабской губернии.
Шульгин увидел, как улыбнулся Николай и как напрягся, покраснел Пуришкевич.
— Ваше императорское величество! — внезапно так рявкнул Пуришкевич, что царь вздрогнул. — Мы ждем не дождемся, когда окончится это позорище, это собрание изменников и предателей… которое революционизирует страну… Мы страстно ожидаем приказа вашего императорского величества о роспуске Государственной думы!
Все, затаив дыхание, ждали, что будет дальше, потому что задавший вопрос выразил общее желание присутствующих. Пуришкевич двинул правой рукой, и металлическая браслетка громко звякнула.
Царь вздрогнул и побледнел. На его лбу выступил холодный пот. Николай вспомнил, как десять лет тому назад во время коронации в московском Успенском соборе он, облаченный в порфиру, принял скипетр и державу, и вдруг на его шее оборвалась цепочка Андрея Первозванного — дурное предзнаменование — и он, чуть не упав в обморок, выронил из рук скипетр…
Николай отогнал неприятное воспоминание и улыбнулся Пуришковичу. Он и сам бы с величайшим удовольствием разогнал II Думу, как совсем недавно разогнал I Думу. Ведь эта II Дума, вопреки расчетам правительства, оказалась более непослушной, более либеральной, чем I Дума. Ее левый фланг насчитывает почти половину депутатов, и с высокой всероссийской кафедры произносятся непозволительные речи, покушающиеся на незыблемые устои самодержавного строя. Этого, конечно, терпеть нельзя. Но всему свой черед. Председатель Совета министров Столыпин — человек преданный и решительный — докладывал, что скоро все будет подготовлено… Но ему, монарху, негоже раскрывать государственные тайны и рассказывать о том, что охранное отделение уже готовит компрометирующий материал на думскую социал-демократическую фракцию…