Страница 24 из 71
Даже городовые как-то сникли, не чувствуют былой власти. Жандармы теперь появляются только группами, не вступают ни в какие стычки, минуют опасные места. Губернатор показывается на улице лишь под усиленной охраной. На фабриках и заводах даже самые свирепые мастера приутихли, ходят словно со связанными руками, а в глазах — неуверенность и страх.
В городском саду митингуют, собирают деньги на динамит, огнестрельное оружие, «на гроб Николаю Второму», ораторы в открытую призывают к свержению самодержавия…
В овраге за городом рабочие устроили тир. В дружину Петровского попал девятнадцатилетний Федор Дудко — высокий, широкоплечий богатырь. Где бы он ни появлялся, всюду становился душой компании.
Многие девчата заглядывались на Федора, а ему приглянулась Василинка: умная, смелая и добрая девушка. В ее карих глазах, опушенных длинными темными ресницами, прыгали озорные бесенята, а губы всегда улыбались.
На последнем учении Федор выбил самое большое количество очков.
— Хорошо стреляешь! — похвалил Петровский.
— Нужно, Григорий Иванович, — просто ответил Федор. И, помолчав, добавил: — А вообще я люблю сады… и цветы.
— Цветы… — проговорил Петровский. — Когда-нибудь, Федя, и цветами займемся… Придет время.
— Непременно, — уверенно, как о давно решенном, сказал Федор и осторожно подхватил рукой серебристую паутинку бабьего лета.
Мягкими, ласковыми лучами встретило солнце рабочих, студентов и гимназистов, вышедших на демонстрацию в теплое октябрьское утро. Клены расстелили перед людьми золотой ковер из осенних листьев, гремела на Екатерининском проспекте песня, отдавались эхом четкие, твердые шаги, блестели молодые, полные надежды глаза. Пламенели на солнце красные знамена.
Внезапно, будто из-под земли, вылетела из-за угла казачья сотня с пиками наперевес… С диким свистом и гиканьем врезались всадники в колонны. Дрогнули ряды, крики и стоны раненых нарушили праздничную торжественность. Но уже через минуту демонстранты подняли с земли пострадавших и, поддерживая их, упрямо пошли вперед… К рабочим присоединились студенты гордого училища.
Словно пушечные выстрелы, гремели над колоннами слова:
— Долой самодержавие!
— Да здравствует революция!
Во главе многотысячной демонстрации шел Григорий Петровский. Много пришлось потрудиться ему, чтобы так единодушно вышли сегодня на соединение с рабочими екатеринославских заводов железнодорожники Екатерининской дороги.
Вдруг из-за двухэтажного дома городской управы показались солдаты Симферопольского полка, открыли огонь.
— Товарищи! — раздался голос Петровского. — Будем строить баррикады.
И закипела работа. Люди поспешно вытаскивали из дворов телеги, сани, валили телеграфные столбы, выворачивали булыжники, несли старую мебель… Вооруженным царским солдатам преградили путь молниеносно возведенные заграждения. Грянул дружный залп из ружей и револьверов, захрапели испуганные лошади, рванулись в сторону.
Неприятельский огонь становился все более яростным.
— Отступаем в рабочие районы, — опять распорядился Петровский.
Отступали. Несли убитых, вели раненых. Днепровские волны накатывались на берег, будто хотели влиться в скорбную процессию. Спешили к Первой Чечелевке, никто не сворачивал домой.
Возле Брянского завода, там, где Орловская улица спускается вниз, упираясь в начало Чечелевки и Брянской площади, остановились и стали возводить баррикаду. И стар и млад старались что-то сделать: рыли рвы, копали глубокие ямы, спиливали и тащили телеграфные столбы, разбирали булыжную мостовую, опрокидывали возы и тачки. Приволокли с угла будку городового, бросили на общую кучу громадную вывеску с золотым орлом. Рукотворная гора росла, причудливо ощетинивалась. Мальчишки богали на железнодорожное заводское полотно, где с помощью взрослых отвинчивали гайки, поддевали ломом и тащили шпалы на баррикаду. Доменика со старшим сыном Петром тоже здесь — носят булыжники.
Рабочий люд укреплял свои позиции, все было приготовлено для решительного отпора.
Тем временем под прикрытием казаков к Чечелевке двигалась рота Феодосийского полка.
Рабочие затаились за баррикадой, в ближайших дворах и подвалах. Солдаты сжимали в руках винтовки, рабочие заряжали револьверы, на втором этаже углового дома двое парней держали наготове самодельные бомбы…
Звенела густая, напряженная тишина.
«Скорей бы!» — думал Петровский.
«Скорей бы!» — торопили рабочие.
«Скорей бы!» — нервничал молоденький поручик, стоявший впереди роты.
Тишину вспорола резкая команда офицера, вслед за ней раздались беспорядочные выстрелы солдат. Револьверы, охотничьи ружья, старые берданки — все, что удалось раздобыть рабочим, было пущено в ход. Даже камни. Но есть еще бомбы, над которыми все последние месяцы усердно колдовали рабочие-химики. Из окна углового дома чья-то сильная рука метнула одну из них: за баррикадой выросло облако густого черного дыма. Когда он рассеялся, на мостовой осталось лежать несколько карателей. Не успели опомниться, полетела и вторая бомба…
Вдруг из засады выскочил Федор Дудко, плечом уперся в опрокинутую тачку, вытянул руку, прицеливаясь в офицера. Но внезапно повалился и, уже падая, выстрелил вверх. Петровский бросился к нему.
— Не вовремя, — виновато улыбаясь, проговорил Федор. — Вы идите… Я сам…
Но смерть уже затуманила его взор…
Губернатор стянул к Чечелевке все воинские части, находившиеся в Екатеринославе. Бой затих, когда стемнело…
На следующий день хоронили убитых. Из каменной Часовни Брянского завода выносили дощатые гробы, обрамленные красными и черными лентами. Впереди траурной процессии призывно алел плакат: «Долой самодержавие, да здравствует революция!», реяли знамена, зеленели венки. Весь путь — от завода до городского кладбища — охраняли рабочие.
За гробом Федора Дудко шла Василинка. Губы крепко сжаты, в скорбных глазах ни слезинки.
Огромная, многотысячная толпа напоминала Днепр в половодье — могучая река вот-вот выйдет из берегов в смоет, снесет все, что встретит на своем пути… Так представлялось не только рабочим, хмуро шагавшим с крепко сжатыми кулаками, но и солдатам, молча сопровождавшим похоронную процессию и украдкой поглядывавшим то на убитых, то на полицмейстера, который держался на почтительном расстоянии, прижимая лошадь к краю тротуара…
На кладбище остановились возле выкопанных могил. Федор лежал с белым, будто мраморным, лицом. «Не расти на земле садам, которые мечтал посадить Федор…» — подумал Петровский. Зажав в левой руке черную шляпу, прерывающимся, взволнованным голосом он сказал надгробную речь. Закончил призывом:
— Мертвые зовут к отмщению! Долой прогнивший самодержавный строй! Да здравствует революция! К оружию, товарищи!
Скорбные слова песни заглушили глухой стук земляных комьев о крышки гробов и церковную молитву.
С кладбища Григорий Иванович возвращался медленно, думая о событиях последних дней, о предательской роли меньшевиков, подтачивающих своей агитацией веру рабочих в победу.
«Но мы, большевики, — размышлял он, — руководствуемся одним непреложным законом: учиться, вооружаться и наступать. Смело и решительно! И победа будет за нами!»
В эти холодные октябрьские дни пятого года царь Николай II пребывал в полном смятении духа.
Еще в детстве нападал на него, бывало, беспричинный страх, он постоянно ожидал чего-то необычного, верил в приметы…
Женившись на немецкой принцессе Алисе Гессенской, ставшей царицей Александрой Федоровной, Николай приобрел в ее лице незаменимого советчика. Окружив себя толпой хитрецов и юродивых, она принялась диктовать царственному своему супругу то, что нашептывали ей ловкачи и пройдохи, смекнувшие, что на царской глупости можно неплохо нажиться. Предсказывали всяческие трагедии, пророчили несчастья. Ему советовали всякое, но он не мог понять, к чьему слову прислушаться, а чьим пренебречь. И только когда тонкие, бледные губы Алисы шептали ему свои советы, он безоговорочно следовал им. Нервы у Николая совсем разгулялись, среди ночи он вскакивал с постели, обливаясь холодным потом, задыхаясь, что-то хрипел, судорожно растирал впалую грудь, потом неистово крестился, устремив взгляд на икону. В последнее время на царя еженощно нападал мистический ужас, охватывало чувство непоправимой беды… Никогда еще в его царствование смута не достигала подобных размеров… В обеих столицах — Петербурге и Москве — бастуют фабрики и заводы, стачки перекинулись почти во все промышленные города империи, повсюду вспыхивают крестьянские волнения, неспокойно в войсках, на железных дорогах стоят составы, даже императорский поезд не может пробиться из Петергофа — одной из летних царских резиденций — в Петербург, потому что везде бунтуют…