Страница 23 из 71
Солнце уже близилось к зениту, но ни одной группе рабочих не удалось проникнуть в центр города, слиться в колонны и двинуться, как было заранее условлено, по Екатерининскому проспекту.
Главные силы полиция сосредоточила на окраинах, предполагая, что оттуда начнется движение рабочих. Петровский с большой группой товарищей прошел берегом Днепра, в обход вооруженных кордонов, и пробился к городскому театру. Живая людская река, прорвав полицейскую цепь, шумно вылилась на площадь.
— Вперед, товарищи! — крикнул Петровский.
Ободренные первой удачей, рабочие уверенно и твердо зашагали по площади. Но наперерез демонстрантам уже мчались с шашками наголо драгуны. Впереди, размахивая револьвером, ротмистр Шульц.
— Назад! Назад, негодяи! — неистовствовал он.
— К оружию! — крикнул полицмейстер Машковский, догоняя Шульца.
В колонну рабочих врезались конные, прогремели выстрелы, блеснули шашки. Раздались крики и стоны раненых. Большевик Черкашин выхватил револьвер и прицелился в Машковского. Кто-то невзначай толкнул Черкашина, и пуля прожужжала мимо уха полицмейстера. Спасать Машковского кинулся весь отряд во главе с ротмистром. Свист сабель и выстрелы заглушили все остальные звуки. Сопротивление безоружных рабочих было сломлено. На Черкашина навалились, скрутили руки, потащили в полицейское управление.
Рабочие подбирали раненых…
Допрашивали Черкашина сам Машковский и ротмистр Шульц.
— Вы хотели убить благородного человека? — спросил Шульц.
— Нет, — спокойно ответил Черкашин.
— Вы же стреляли…
— Я хотел убить не «благородного человека», а кровавого палача.
В Петербург полетели депеши. В ту же ночь военный трибунал приговорил Черкашина к расстрелу.
Утром рабочие читали листовку Екатеринославского большевистского комитета, которая сообщала о приговоре царского суда, призывала к организованному выступлению и свержению самодержавия. Черкашину расстрел был заменен пожизненной каторгой. Волна забастовок не утихала…
Стоял теплый, чуть позолоченный август. Доменика, задумавшись, сидела у стола. Снова мужа нет дома, снова тревога за него не дает ей покоя. Вот и дети уже подросли, а как редко видят они отца!.. Нынче воскресный день, но Григорий ушел куда-то еще на рассвете…
Доменике вспомнилась вдруг их давняя встреча и принесенный Григорием исполинский арбуз с ярко-красной сахарной сердцевиной… Невольно она улыбнулась.
Дверь отворилась — муж вошел, чем-то расстроенный.
— Что случилось, Гриша?
— Ничего особенного, не волнуйся, — ответил он, а сам стал протирать глаза уголком платка.
«Что у него с глазами?» — обеспокоенно подумала Доменика.
С весны Петровский снова работал на Брянском заводе токарем, заработок его стал надежнее, настроение поднялось. Доменика видела, как муж охотно отправляется на работу, и радовалась этому. Рабочие уважали и ценили ого — избрали председателем заводского комитета профсоюза, а ведь там семь тысяч тружеников. Григории Иванович всегда и везде с ними — и в радости и в беде. Помнит она тревожный июнь этого года, когда в поддержку восстания черноморского броненосца «Потемкин» забастовали все екатеринославские фабрики и заводы. Губернатор вызывал тогда добавочные войска… Страшно было. Но она преодолела страх за мужа, гордилась им…
Григорий снял праздничную сатиновую косоворотку, надел домашнюю полотняную рубаху, умылся и начал разбирать в ящике бумаги. «Значит, что-то случилось все-таки, скрывает от меня…»
Силясь сдержать волнение, тихо проговорила:
— Сказал бы уж прямо, что тебе грозит, в какой тюрьме тебя искать.
Григорий с трудом оторвался от своих мыслей:
— Успокойся, Домочка. Ты же у меня храбрая! — И снова протер платком глаза.
— Болят?
— Да, немножко. Верно, к доктору придется пойти. Сядь и выслушай меня внимательно. Вот уже восемь месяцев по всей России идут забастовки, вспыхивают крестьянские бунты, и в нашей губернии тоже горят барские усадьбы. Царское правительство растеряно…
— Это правда, Гриша, что в мостовом цехе арестовали несколько человек, но рабочие сказали, если не выпустят задержанных, объявят забастовку? А заводчики струсили и всех выпустили?
— Правда, правда, Домочка. Теперь все больше и больше рабочих и крестьян идет за социал-демократической партией, требует восьмичасового рабочего дня, конфискации помещичьих земель, демократической республики…
— Ох, Гриша, неужели будет, как ты говоришь? Скажи мне откровенно, ты куда-нибудь поедешь по этим делам?
— Поеду ли? — переспросил Григорий Иванович. — Еще и сам не знаю. С радостью остался бы дома, возле тебя и детей, но дело вот в чем: царь издал манифест, в котором будто бы идет на уступки народу. В манифесте сказано, что он хочет учредить Государственную думу, где народ будет иметь только совещательный голос.
— Как в той картине, которую ты как-то показывал, — сказала Доменика и улыбнулась, радуясь тому, что Григорий так понятно ей все растолковал.
— Весь аппарат, полиция, жандармерия, — продолжал Григорий Иванович, — остаются на старом месте. Какое же это народное представительство, если от участия в выборах, по сути, отстраняется почти весь народ? Это пародия на демократию. Ведь избирать будут помещики, капиталисты, попы да еще зажиточные крестьяне, а рабочим туда ходу нет! Царь поручил организовать Думу министру внутренних дел Булыгину.
— Да-а?! — усмехнулась Доменика. — Мне вспомнились твои слова, которые ты сказал, когда Степана брали на японскую войну: «Посылать Степана туда — все равно что заставить козла стеречь капусту». Вот и этот Булыгин так же в Думе?
— Похоже, но только совсем наоборот, — ответил Петровский. — Министр внутренних дел будет жрать капусту, пока не лопнет, лишь бы угодить самодержцу. Дума будет полицейской, черносотенной — короче говоря, карикатурой на настоящий парламент. Все это надо разъяснить рабочим, народу. А для такого серьезного дела потребуется время. Поняла?
Доменике не впервые было помогать Григорию в распространении листовок Екатеринославского комитета и ЦК РСДРП. Помогла она и на этот раз.
В листовке говорилось: «Мы заявляем, что народу необходимо представительство, основанное на началах, совершенно противоположных тем, по которым строится Государственная дума. Народу необходимо единое собрание представителей, обладающее всей полнотой государственной власти, избранное при полной личной и гражданской свободе путем всеобщей, равной, прямой и тайной подачи голосов… Новый необходимый народу государственный строй есть демократическая республика, основанная всецело на самодержавии народа. Осуществить такой строй может только вооруженное всенародное восстание против царского правительства…»
…Рабочие установили на Брянской площади чучело, на груди которого красовалась надпись: «Депутат Булыгинской думы».
Целый день простояло чучело на площади, вызывая насмешки прохожих. Какой-то ретивый городовой хотел чучело свалить, но на него цыкнули из толпы, и он отступил. Вдруг на площади появился пристав.
— Убрать! Запорю!
— Кого убрать?
— Депутат — личность неприкосновенная! — раздавалось со всех сторон, и пристав, не стерпев насмешек, незаметно ретировался.
Лишь ночью решились власти разделаться с чучелом.
За несколько месяцев 1905 года народы бескрайней романовской империи, придавленные и забитые вековечным гнетом, от детско-наивной веры улучшить свою жизнь милостью доброго монарха перешли к политической борьбе. На гребне высокой революционной волны народного гнева призывно зазвучал голос передового пролетариата: «Смерть или свобода!» Вооружался трудовой народ многочисленных губерний России, жаждущей вырваться из оков эксплуатации и порабощения.
В Екатеринославе на улицах, бульварах, в скверах толпы оживленных людей с красными бантами в петлицах. Среди городских крестьяне в полотняной одежде, поношенных свитках, постолах, а то и просто босые. Ходят, останавливаются, прислушиваются, горячо о чем-то говорят.