Страница 19 из 161
— Вот он, Савелий, — сказал я тихо, удивленный поведением этого неизвестного человека, и заметил, как тот быстро спрятал что-то в карман. Он сидел на ступенчатом скосе камня, съежившись, глядя на нас неподвижными глазами.
— Что же ты молчишь? — крикнул Головач. — Тебя ведь ищем!
— М… меня? — переспросил он, заикаясь, словно в испуге. — Я ведь н…не знаю вас. Я з…замерзаю… Я так хочу спать. Я думаю, вы т…только снитесь.
Савелий нелепо захохотал. Смех его, кажется, еще больше испугал незнакомца.
— Нет, погоди… спать-то тебе как раз и нельзя. — Он подошел ближе. — Ну-ка давай руку…
— Нет! Нет! — испуганно закричал незнакомец. — Не трогайте, у меня сломана нога!
Почти насильно мы сняли его с камня, завернули в полушубок и понесли вниз, на корабль. Он бредил всю дорогу, стонал, ругался, выкрикивал какие-то имена.
На палубе мы раздели его и долго терли снегом вспухшие обмороженные ноги. Он все ругался, стараясь вырваться, ударить Савелия в лицо, но потом смирился, попросил водки, выпил полный стакан и тотчас уснул.
Савелий старательно укутал его тулупом, притащил угля, докрасна накалил печку.
Несколько раз я заходил в каюту, прислушивался к дыханию «гостя». Спал он беспокойно, так, словно все время боролся со сном, хотел проснуться — и не мог. Только теперь я хорошо рассмотрел его лицо. Было ему лет тридцать шесть, не больше, но крутая, короткая морщина у переносицы и длинный рубленый шрам на щеке, и седые виски, и губы, крепко сжатые даже во сне, — все говорило о сильном характере этого человека.
— Нам надо узнать, кто он такой, — сказал я Савелию. — Документы, наверное, в пиджаке.
Савелий посмотрел на меня изумленно.
— Ты что это… шутишь? Что мы — воришки, чтобы по карманам лазить?
— Все-таки…
— Проснется — спросим. И говори тише… человек спит.
— Ты, кажется, сам у него в кармане браунинг нашел?
— Вы разве удивлены? — вдруг спокойно спросил гость. Он уже не спал. Он приподнялся на локте и закрыл ладонью глаза, — В тайгу без оружия нельзя ходить.
Головач придвинул к постели стул, взял руку больного.
— Ну, как здоровьишко? Брыкался-то как… помнишь?
— Спасибо! — воскликнул больной, захлебываясь. — Нет, этого мало. Что значит это слово… «спасибо». Это — жизнь! Вы понимаете, какие чувства…
Он откинулся на подушку, зарылся в нее лицом.
— Ну, вот еще, — смущенно пробормотал Савелий. — Чудак-человек… Ты хоть скажи, как зовут-то тебя?
Больной изо всех сил сдерживал рыдания. Минут десять он не мог ответить. Он трясся и все глубже зарывался в подушку. Савелий поправил на нем тулуп, лучше укутал ноги.
— Ладно, спи…
Но больной приподнялся, сел. Глаза его были закрыты. Он сказал спокойно:
— Андреев… Илья Кузьмич… С фактории «Черная падь». На промысел шел.
— Значит, кооператор?
— Ветеринар. Оленей лечу…
— Хорошее дело. Только вот теперь и ты в ловушке, — сказал Головач.
Глаза больного открылись. Они были пристальные и сухие.
— То есть?
— Ну, вместе с нами… Нам-то придется до весны, а тебе — пока нога заживет. Месяц, не меньше… Мы эту бухту «Ловушкой» назвали.
Он улыбнулся;
— Да, ловушка… Худа без добра не бывает… Если бы не вы, аминь Илье Кузьмичу.
— Ничего, поправляйся. Скоро вместе на охоту пойдем.
Больной сразу успокоился. До сих пор он словно не доверял нам, словно ждал чего-то, и вот уверился, и даже предложил Савелию обучаться ветеринарному делу, целую лекцию прочитал.
— Разве что от скуки, — согласился Савелий. — Качай! Буду ветеринаром.
Через четыре дня он уже смог ходить при помощи костылей. Почему-то он очень заинтересовался кораблем, особенно машинным отделением. Он расспрашивал о каждом пустяке и однажды неожиданно спросил:
— А случается так, что капитан сам топит судно?
— Котлы? — улыбаясь переспросил Савелий.
— Нет… Ну, чтобы оно потонуло?
— Что ж, бывает. Вот, скажем, испортилось рулевое управление. Ветер несет судно на скалы… Так было с «Чайкой». Капитан приказал открыть кингстон. После шторма водолазы подняли ее.
Мы сидели в кочегарке на куче угля. Слабая лампа едва освещала помещение.
— Вон как, — помолчав, сказал Андреев. — Ты бы хотя показал мне его… этот самый… кингстон.
— Пожалуйста, — сказал Головач. — Пойдем. — Но на пороге машинного отделения он вдруг остановился. — А зачем это тебе?
Андреев ответил весело:
— Судно потопить хочу! — он захохотал. — Не веришь? Эх ты, голова! Сам ведь спрашивал: приходится ли мне резать оленей, вместо того, чтобы лечить.
Он помолчал. Молчал и Савелий. Он стоял на пороге, видимо, обдумывая что-то.
— Пойдем-ка лучше наверх, — сказал я. Мне показалась странной шутка Андреева.
— Верно! — подхватил «гость». — Не надо… не показывай, А то еще потоплю. Я такой… — Он опять засмеялся:
— Трусишь все-таки, а?
Савелий не ответил. Мы поднялись наверх, в каюту, и здесь, все также молча, Савелий принялся готовить ужин.
— А до весны далеко еще, — сказал он,’-Где твоя родина, Кузьмич?
Андреев улыбнулся.
— Э, далеко.
— Ну, все-таки… Вот усы у тебя рыжие… Русак?
— Курский.
— Бывал я у вас. Хорошие места. Озера, перелески.
— У нас охота на зайцев хороша.
— Это что! Здорово живут мужики, вот что главное… Колхозы там разбогатели. Я на одну свадьбу попал — пятьсот человек гуляло.
Левая, перерезанная шрамом щека Андреева дернулась, он закашлялся, покраснел.
— Да, живут…
И по кашлю и по тому, как говорил Головач, я понял эту тонкую игру, понял и сразу же подхватил:
— Я тоже бывал на свадьбах. У казаков, на Дону. Весело гуляют казаки!.. Но случай такой выпал. Вся колхозная свадьба… прямо в церковь пошла.
— Да разве это один случай? — вставил Андреев.
— Представь себе — один. Я только проездом был в этой станице. Но заинтересовался… и что бы ты думал?
— Известно. Молитвы позабывали?
— Нет. В церкви уже давно был клуб организован. На спектакль они пошли. А одна старушка, глухая, не поняла, плачет, крестится… смех!
Головач тоже понял меня. Он громко засмеялся, подбросил в печку дров. Розовый свет вспыхнул на стенах каюты. Я взглянул на Андреева. Он смотрел на огонь. Он смотрел тем знакомым, неподвижным взглядом, как тогда со скалы, но губы его смеялись, только губы. Савелий стоял у печки, весь в розовом свете, и тихо говорил:
— Родина… Вот детство, мать, любовь. Не понимаю, как можно родине изменить?
— Знаете, это очень скучно, — сказал Андреев.
— Почему?
— Скучно потому, что внушено. Потому что это не ваше… И вообще, все скучно.
— Тогда, значит, скучно жить?
— Очень. Я вижу, вам нужно объяснить? Неужели вам всегда было весело и приятно? Вы никогда не думали о смерти?.. Ну хорошо, вот, скажем, вы сидите в театре. Сотни людей смеются, аплодируют, живут — и какая огромная гора зловонного мяса будет из них, не подумали об этом? Если так — вам еще скучней, чем мне.
— Все-таки ты врач? — сказал я, все больше удивляясь. — Может быть, отравлять интересней, чем лечить?
Он усмехнулся.
— Ловишь на слове? Ну-ну… Я говорю в порядке… чистой теории. Грань между жизнью и смертью вообще трудно провести. Вы убиваете оленя, а за ваш счет будут жить крабы или расти трава. Колесо! Целая колесница, а мы даже не спицы с вами… Так, ничто.
— Ты, кажется, бредишь, — сказал Савелий. — Людей надо учить жизни, а не смерти.
— Простите, «профессор»… Это — дело матерей. Я совсем о другом. Почему бы человеку не оторваться от этого проклятого колеса? Почему бы не сказать: я один на земле! Где вам… сидите, болтаете: «Родина»! — Он вдруг спохватился: — Я, впрочем, больше на самого себя злюсь. Сам точно такой…
Несколько минут мы сидели молча. В печке угасало пламя. Ночь все более густела за окном.
— Где твой браунинг? — спросил Савелий. И сразу очутился перед Андреевым. — В пиджаке?
Он повернулся к вешалке, начал шарить в одежде.