Страница 155 из 161
— Значит, успех моих переговоров решался не здесь и не на Мацмае? — спросил Рикорд.
— О нет! Он решался в Бородино, в Смоленске, на реке Березине…
Но тогда же Дмитрий Симонов сказал Рикорду об опасности. Если бы матрос не был так взволнован краткой, очень краткой встречей с товарищами, если бы не боялся сопровождавших его японских чиновников, которые, по-видимому, уже успели изучить русский язык, он рассказал бы и больше, и обстоятельней… Но Симонов очень волновался, Рикорд услышал сбивчивую историю бегства пленных и возвращения их в тюрьму; наказ Головнина оставаться бдительным и осторожным, непонятную просьбу Мура прислать в Мацмай все его вещи, хранившиеся на корабле, просьбу, которую Головнин не советовал исполнять.
К ним подошел японский чиновник, и Симонов сразу же умолк.
— Почему мичману понадобились его вещи? — удивился Рикорд. — Ведь ему предстоит уже скоро возвратиться из плена.
— Это очень опасно, — тихо проговорил матрос. — Тут непонятное что-то происходит. Пускай уж Василий Михайлович расскажет потом сам…
Они расстались; время свидания истекло. А теперь, в Хакодате, под прицелом береговых батарей, Рикорд все время раздумывал о словах матроса. Возможно ли, чтобы Такатай Кахи обманул, и японцы снова готовили ловушку? Этому не хотелось верить. Быть может, мичман серьезно заболел, а Симонов не хотел тревожить его, Рикорда?
Все это время «Диана» находилась в боевой готовности. Удвоив ночные вахты, Рикорд решил терпеливо ждать. Мог ли он подумать, что опасность жила в самой среде пленных, подкарауливала их и днем и ночью и что этой опасностью был мичман Мур?..
Документ, доставленный Рикордом из Охотска, стал известен и пленным. Лаконичное письмо Маницкого губернатор не без гордости показал Головнину, Хлебникову и Муру.
— Меня вполне удовлетворяют заверения в дружбе, сделанные самим русским императором, — сказал он.
Мур с жадностью схватил письмо и дважды перечитал его вслух.
— Послушайте, мой буниос!.. Но при чем же здесь император? Это пишет невидный морской чиновник, не больше! И потом, что за тон? Это же самое настоящее оскорбление японской власти! Он грозит Японии новыми нападениями русских кораблей…
Затаив дыхание, стиснув кулаки, Головнин и Хлебников молча слушали истерические выкрики Мура.
Глубоко вздохнув и досадливо морщась, губернатор спросил капитана:
— Вы тоже находите это письмо оскорбительным?
— Нет, — сказал Головнин. — Я считаю его прямым и честным и в меру вежливым.
Сощурив глаза и ядовито усмехаясь, мичман спросил отчетливо и громко, произнося слова почему-то нараспев:
— А угроза новых нападений? Вот это место: «…жители приморских мест должны будут понести великое беспокойство от наших кораблей…» Я спрашиваю: это ли не угроза?!
Губернатор почти выхватил из его рук письмо. Он смотрел на мичмана разгневанно.
— Вы придираетесь, мичман, к словам и пытаетесь учить старших! Разве мы, японцы, не помним, какое беспокойство причинили нам Хвостов и Давыдов? Или вы хотели бы, чтобы подобные действия господин Маницкий называл другими ласковыми словами? — Он слегка поклонился капитану: — Вы правы, господин Головнин: письмо написано прямо, вежливо и честно. Теперь я с удовольствием вижу: в Охотске имеется ясный ум, с таким начальником приятно иметь дело. И еще мне приятно сообщить вам, что в самом ближайшем будущем вы будете переправлены на шлюп «Диана», на котором отбудете в Россию…
Головнин тоже поклонился:
— Благодарю… Мне очень радостно знать, что это печальное недоразумение, из-за которого мы, русские моряки, перенесли столько обид и притеснений, закончится мирно.
Мур весь затрепетал, и голос его сорвался:
— Позвольте, мой буниос… Вы решили отпустить в Россию всех нас? Как это понимать? Всех до одного?..
— Конечно, — сказал губернатор. — Вы все для меня равны, и я не желаю подвергать кого-либо из вас дальнейшему заключению.
— Ах, вот оно что… — прошептал Мур растерянно. — Значит, всех до одного, и меня? Но я не достоин этой великой милости, мой буниос. Я чувствую себя виновным, да, перед Японией виновным… И я еще не закончил показаний. Эти последние показания мне следует дать вам наедине…
Бывали минуты, когда выпуклые глаза губернатора как будто покрывались затуманенной стеклянной пленкой. Так было и сейчас: он смотрел на мичмана и, казалось, не мог его разглядеть.
— Мои помощники выслушают ваши дополнительные показания, если… — Он встал. — Если у них найдется время.
Караульный офицер указал пленным на двери, и, как обычно, следуя по двое, они вышли из замка.
Мичман шел молча, опустив голову, рассматривая под ногами камни. Раз или два Хлебников взглянул на него с чувством того неприятного интереса, с каким он рассматривал в Африке пойманную змею: и не хотелось взглянуть еще раз, и все же было интересно. Он приметил: тонкие губы Мура шевелились, на нежной коже липа проступали багровые пятна. Хлебников знал — у Мура это было признаком крайнего нервного напряжения. «Наверное, окончательно убедился, — подумал штурман, — что все подлые планы рухнули… А теперь он будет отыскивать еще какую-нибудь лазейку…» Но когда Мур заговорил, штурман удивился его усмешке и беспечному тону:
— Странный он, однако, человечек, этот буниос! То допытывается признаний, то не хочет слушать. Я хотел признаться ему наедине, что сознательно сбивал его все время с толку; просто проверить хотел, сможет ли он разобраться во всей этой путанице? Тут задорная мысль у меня была: ну-ка, буниос, кто из нас сильнее?.. Ха-ха! Старик, оказывается, сдался? Он понял, что я играю и его нервами, и чином!
Никто из пленных не отозвался на эти слова. Мур помолчал и, несколько ускорив шаг, приблизился к Головнину.
— Между прочим, Василий Михайлович, есть одно важное дело… Теске сообщил мне об этом по секрету. На корабль нас будут переводить по два человека. Ехать вам первому ни в коем случае нельзя, да и неудобно… Почему? Потому, что из-за вас мы перенесли столько несчастий. И матросов первыми посылать нельзя — глупы они, очень уж глупы, того и смотри, какую-нибудь выходку допустят. Я должен отправиться первым, а со мной Алексей: он ведь уже три года в плену, а матросы только по два года… Вы сами должны попросить японцев, чтобы меня отправили первым. Если вы не сделаете этого — вы можете погибнуть.
— Что это за новые фокусы? — недовольно спросил капитан.
Мур подошел еще ближе и, касаясь подбородком плеча капитана, зашептал торопливо:
— Японцы хотят захватить Рикорда и двух офицеров… Будет, конечно, кровопролитие. Вас непременно убьют. Но я уговорю Рикорда и офицеров, чтобы сменили нас здесь, в тюрьме, добровольно… Они согласятся! Я сумею убедить…
Головнин смеялся редко. Но теперь он громко засмеялся и отстранил мичмана плечом.
— Эти басни можете рассказывать мальчишкам. Да и мальчишки-то не поверят. Довольно.
Вечером в доме заключения Федор Мур объявил голодовку. Он голодал двое суток, а на третий день, воспользовавшись тем, что пленных вывели на прогулку, уничтожил общий обед.
После обеда он сошел с ума. Караульные смотрели на него озадаченно. Размахивая руками, брызгая слюной, он кричал испуганно и визгливо:
— На крыше сидят японские чиновники… Слышите? Они все время упрекают меня. Вот слушайте, они говорят: он ест наш рис и пьет нашу кровь!.. Они хотят меня убить и каждую ночь советуются об этом с капитаном… Я не поеду в Россию, нет, не поеду!.. Я просился на службу к губернатору, а Михайло Шкаев за это оденет на мои руки кандалы!..
Моряки терпели это буйство целые сутки, но потом Хлебников сказал ему резко:
— Федор Федорович, стыдитесь малодушия!.. Вашему сумасшествию никто не верит… Не валяйте дурака.
Мичман притих, задумался и долго сидел в уголке, замкнутый и безучастный. Потом он попросил кисточку, чернила, бумагу и своим красивым, витиеватым почерком написал крупно: «В смерти моей прошу никого не винить». Записку он украсил крестиками и цветочками, целым венком незабудок, так что получилась недурная картинка. Эту картинку он положил на свою постель в изголовье и отправился на прогулку во двор.