Страница 22 из 145
Я смотрю на дальние кустарники, местами еще не сбросившие желтую листву.
По откосу, размахивая руками, бежит человек.
— Гляди-ка, Макар! — шепчу я. — Гляди!..
Он хватает винтовку. Гремит выстрел. Но человек продолжает бежать и скрывается за кустами.
И по-прежнему пустынна степь. Камень, покрытый мхом, начинает дымиться. Темнеет закат.
Словно очнувшись, дядя Петр говорит поспешно:
— Стреляешь?.. Так, так… — и трогает меня за плечо. — А ну, Васька, притащи сумку.
Я спускаюсь в овражек. Под обрывом у землянки, рядом с телом Ибрагима Гатулина, лежит боевая сумка дяди Петра. Просмаленный брезент исцарапан отметинами дальних странствий. Сумка порядочно тяжела, в ней самые разнообразные вещи. Взбираясь по крутой тропинке, я вдыхаю особый запах этих вещей, запах домашней махорки и хлеба.
Не торопясь, дядя Петр развязывает шнур и достает свою любимую дулейку.
Макар тяжело поворачивает голову.
— Опять заводишь? — говорит он глухо, с хрипотцой.
— Милый человек… Скучно ведь!
…Течет, звенит тихая песенка. В тон ей где-то далеко откликаются журавли. Голос дулейки — усталый, сиротский голос.
Кажется: в степи сквозь непогодь идет на огонек человек. Ноги его тяжелы. Но он упорно идет… идет…
Я всматриваюсь пристальней: да ведь это отец! Мокрая бороденка спуталась, треплются полы пиджака. На его руках маленькая Тоня, сестренка. Это ее голос слышен мне. Он как бы перекинулся к теплому дальнему огоньку на горизонте… И теперь я различаю дорогую улыбку отца…
— Брось. Хватит! — грубо говорит Макар, и песенка умолкает.
Лицо дяди Петра опечалено. Чуть напряжены брови, дергается морщинка у виска.
— Скуку только наводишь…
— Э, что ты понимаешь, Макар?..
— А вот понимаю… Ибрагим плакал от твоей дудки…
— Плакал?.. Эх, парень… Чудак!
Некоторое время мы сидим молча. Снова над нашими головами проносится медлительный звон.
В третий раз Макар принимается выворачивать карманы, чтобы собрать табак. Он делает это с величайшей бережностью и вниманием, складывая крупицы махорки в кепку. Потом он крошит высохший стебелек полыни и долго растирает в ладонях блеклый ольховый лист. Когда ему удается закурить, он глубоко и жадно вдыхает едкий дым и, закрыв глаза, откидывается на глиняный отвал.
В упрямых углах его губ прячется улыбка.
Лицо дяди Петра светлеет, но он отворачивается и долго деловито роется в сумке. Я знаю, он крепко любит Макара, но почему-то не может простить ему того, что и не стоило бы принимать в обиду: он не может простить ему характера.
— Разве ты человек, Макар? — повторяет он хмуро, продолжая глядеть в степь. — Камень… Колчедан…
Дулейка запевает тихонько, словно винясь. Далекий, родной мотив:
За дальними горизонтами позади остались шахты, тополевые поселки, окраины рабочих городов. Но теперь, нечаянно проникаясь чувством песни, я забываю печаль разлуки. Розовеют тучи, в их широких разрывах ясна глубокая небесная синева.
Макар прислушивается к медленному говору дулейки, закусив папиросу, не открывая глаз.
Углом рта негромко он начинает говорить. По-прежнему у него хрипловатый, озлобленный голос:
— Ты непонятный человек, Петра. Гляжу, гляжу на тебя, и темная мысль приходит. Ну, зачем сердце растравлять? Сердце, оно должно быть железным! Или, может, этой дулейкой революцию будешь охранять? А ведь она-то дулейка-змейка. Так и гляди, тоска за ней проберется. Сквозь ребра проскользнет… и в сердце р-раз! Тоска! Ты знаешь… что такое тоска? У-у! Гибель!
Вверху над нами раздается яростный картавый крик. Это падает подстреленная галка. Она летит лохматым вертящимся клубком и вот уже бьется на земле, рвет крыльями жухлую осеннюю траву.
С минуту мы слушаем биение крыльев и надорванный крик птицы.
Я смотрю в лицо дяди Петра и замечаю улыбку, чуть жалостливую и робкую. Быстро, краем памяти я вспоминаю что-то похожее, что-то такое… О, для меня это не ново! Я уже знаю тебя, жалость. И я не удивляюсь, когда вдруг дядя Петр поднимается насыпью, шагает через нее.
— Вернись! — кричит Макар и зачем-то обеими руками срывает с головы кепку. Щеки его становятся белыми, лоб мгновенно покрывается потом. — Назад!..
Дядя Петр не оглядывается. Он подчеркнуто спокоен. Неторопливо подходит он к трепетному клубку, наклоняется, протягивает руки.
Окруженный гудением проводов, он медленно возвращается обратно. Один миг мне чудится, он падает, но нет — прижимая птицу к груди, он шагает через насыпь.
Сжав кулаки, Макар бросается к нему.
— Как смеешь… — хрипит он. — Слюнтяй! Как смеешь ты рисковать, сволочь?!
Галка таращит громадные, полные влаги глаза, бессильно раскрывает клюв.
— Ничего, — спокойно говорит дядя Петр. — Птица у меня выживет. Пускай себе летает. — И уже с усмешкой: — Я-то не железный…
Макар отползает в сторону. Он еще бледнее.
— Божья коровка! Пошел революцию боронить…
Проходят медленные молчаливые минуты. На далеких, чуть посеребренных увалах догорает закат. Поднимается ветер, влажный и слегка пахнущий гарью. Я думаю о костре — как хорошо бы развести огонек!.. В землянке под обрывом сложен сухой хворост.
Дядя Петр словно угадывает мое желание. На его лице добрая спокойная улыбка.
— Пойди-ка, Васька, огонек разведи. Маленький, чтоб только руки погреть.
Я отворачиваюсь.
— Не стоит…
Но через некоторое время слышу сзади сдержанный выщелк затвора. Галка хлопает крыльями у моих ног. Руки дяди Петра приподняты, щетинистая седая щека прижалась к прикладу.
Но теперь, после песенок дулейки, после смешной жалости к этой глупой птице, я не верю ему.
Однако он продолжает целиться. Я слежу за его взглядом. Степь пуста. Покачиваются голые ветви орешника, ярко очерченные на фоне догорающего неба.
И вот гремит выстрел. Из-за далекого тернового куста выскакивает здоровенный бородач. Он прыгает, приседая на левую ногу, размахивая обрезом, громко ругаясь. Какая-то невидимая сила швыряет его во все стороны: болтаются синие хвосты кушака, розовато поблескивают голенища.
— А… падлюка, не уйдешь!..
Дядя Петр неузнаваем. Седые брови сдвинуты, губы окаменели. Я почти не слышу выстрела. Дернувшись, бандит валится на куст. Оборачиваясь, я встречаюсь взглядом с Макаром. Его глаза расширены и немного мутны.
— Петра… — говорит он, не меняя выражения лица, словно сквозь сон, и громко, заливисто хохочет, — Ну и Петра!..
Дядя Петр не слышит. Откладывая в сторону винтовку, он медленно проводит ладонью по лицу и снова наклоняется к галке.
— Видишь ли, в чем эта загвоздка, — как бы продолжая прерванную беседу, говорит он, внимательно рассматривая черный блестящий зрачок птицы. — В нежности она, причина. Сердце у меня нежное, друг.
Макар скалит крупные зубы.
— Да не смейся ты… чурбан!
— Нет, что ты… — оправдывается Макар. — Я так только.
— В нежности, говорю, причина. Враг — это что! — никакой цены ему, ни печали. Погорит! Но мы-то жить будем! Как же нам ласку не ценить, песенку, нежность человека?..
Макар отворачивается, молчит. Мне как-то неудобно перед дядей Петром. Уже догорел закат, мягкая синева густеет над степью, свежие звезды блестят в разрывах туч.
Макар плотнее застегивает пиджак, надевает брезентовую бурку. Я ухожу разводить огонек.
Позже, когда над выемкой горизонта всходит месяц, а голубые полыньи в небе становятся шире и светлей, приходит сменный дозор. Их трое, все молодые парни, добровольцы из соседних деревень. Они приносят полную четверть воды. Самый младший, белокурый коренастый крепыш, присаживаясь у огонька и сияя голубыми глазами, говорит весело:
— Криницу отрыли, понимаете… Не вода — мед! — и вкусно чмокает губами. — Так что дела наши пошли вверх!
— А как насчет выступления? — спрашивает Макар, спускаясь по тропинке и присаживаясь в кружок.