Страница 18 из 145
Я помог ему приподняться. Качнувшись, он повис на моих плечах. Едва-едва мне удалось дотащить его до двери. Но свет луны испугал его. Он вскрикнул, хватаясь за раму.
Полуоткрытая дверь сторожевой будки, покачиваясь, чуть слышно скрипела. С трудом я оторвал от рамы пальцы Игната, и мы вступили в лунную синеву.
Трепет тополя теперь заглушал все звуки мира. Мы шли. Мои мысли, слух и зрение были охвачены только одним: дойду ли я до того дальнего кирпича, около угловой тени, прежде чем сзади грянет маузер Митрофана. Вот еще один шаг… Вот еще, еще… И тень позади… и еще шаг. Мы у ворот, и снята подпорка калитки!
И мы в переулке!
Недалеко от площади прозвучал свисток. Мы опустились в канаву и сидели около часу.
Руки Игната слабели. Чтобы сохранить силы, я торопил его. Я тряс его усталое плечо. Он поднимался, покорно шел, волоча ногу. Мы обходили снарядные рытвины, наполненные дымящейся синевой, груды хлама — безмолвные, но как бы живые.
В степи, прижимаясь ухом к земле, я слышал топот копыт, мне чудились крики, свист, мелкая дробь тачанки… Однако мы были одни, совершенно одни, словно на тысячи верст вокруг замерло все, даже ветер.
…И, может быть, после всего в этом самом большом испытании, я упал бы именно теперь в пустой степи от одиночества, потому что так сладок был запах суглинка, так сильно он звал… Да, наверное, упал бы, если бы не было со мной Игната. Но меня поддерживала, вела жажда жизни и сила ненависти, горевшая в нем.
Едва поднимаясь на локтях, в жару лихорадки он шептал разбитыми губами:
— Авось, Васек… авось таки выберемся… отплатим!
И я тащил его отяжелевшее тело, прячась в кустах, падая в буераки, и, оглядываясь, не верил, что уже пройден, уже позади такой огромный путь!
Минутами мне казалось, что никогда не наступит конец этой ночи, к тому же заходила луна. Игнат замолк и почти не дышал. Я ложился отдыхать, прикладывая голову к его груди. Сердце билось… Оно упрямо стучало в ребра.
Это ободряло меня.
Не шевелясь, подолгу я вслушивался в его прерывистые тоны. Безуспешно я пытался разбудить Игната.
Опять я остался один. Подняв голову, я смотрел в бледную синеву. Я как бы сидел перед огромным обрывом — внизу было небо. Напрасно я цеплялся за землю — обрываясь, звенела трава. Я падал, медленно падал в синюю пустыню… в сон… Но я еще боролся с самим собой, когда вблизи грянул выстрел.
Выстрел пробудил Игната. Упираясь ладонями в землю, он приподнялся, сел.
— Тише… Игнат…
Зачем-то он поднял руки. За мелкими кустарниками вскрикнул перепел, беспорядочно зашуршала листва. И одновременно я услышал журавлиный крик. Он близился переливаясь. Я сжал плечи Игната. Они тряслись. Он опять смеялся, как вчера вечером во дворе тюрьмы. Глубоко, в самом горле его, бился смех.
Я хотел закрыть ему рот, но он рванул зубами мою ладонь и захохотал.
— Игната, родной… перестань… — Я сжал его голову. — Может, последние сажени… Игнатка… Наши ведь недалеко…
Силы вернулись к нему. Он стряхнул мои руки. Он стал подниматься, покачиваясь, мелко смеясь… Вот он уже привстал на колени… вытянул ногу.
— Человек! — сказал он хрипло.
— Кто идет? — громко закричали из кустов. — Кто?..
Я бросился на Игната, сбил его с ног. Не было сомнения — мы нарвались на беляков. Падая рядом и сползая по мокрой траве, я успел схватить его за голову.
У меня оставалась надежда спрятаться, уйти. Я потащил его к темной выемке, в сторону от кустов. Он хрипел, стараясь вырваться и дотянуться до моей шеи… Обеими руками я зажал ему рот.
И хотя он задыхался, мне казалось, что вот, в ладонях, я держу самую жизнь его, и разжать ладони — значило потерять, погубить ее…
Но кусты двигались за мной. И неожиданно рядом с земли поднялись три человека.
— Погоди!
Я опустил голову. Единственное, чего мне стало жаль, это последних усилий, словно только из-за них, из-за этих последних попыток стоило так много бороться.
Простуженный голос спросил с угрозой:
— Кто будешь?.. Ну?
Перед моим лицом чиркнула спичка. Чуть открыв глаза, я увидел за трепетной каплей огня сдвинутые седые брови и выше, на измятой фуражке, маленькую, как степной цветок, звезду.
— Мост! — закричал я, раздирая от радости горло. — Мост рушили! Сводного полка… Свои!!
— Что говоришь?! — сразу меняясь в лице, пробормотал старик и опустился на землю около Игната.
— А это кто ж?
— Наш! Командир, разведчик…
— Ой, брат… значит, мы его?
— Нет, живой! — сказал я. — Я только душил его, чтобы спасти…
— Расстилайте шинель, ребята, — заговорил усач. — Понесем их… Ну, братцы, счастливая ваша звезда!
Этой весной буйно цвела сирень. Особенно по ночам запах ее был густ и сладок.
Я жил в маленькой комнатке на окраине села и спал обычно у раскрытого окошка.
Запах сирени тревожил меня по ночам.
Сбросив жаркое одеяло, я выходил на крыльцо. В переулке, залитом светом луны, покачивалась кудрявая полынь.
Я шел по переулку вдоль высоких плетней, вдоль темных сараев, до ветряка. Дальше начиналась степь — синяя покатая равнина.
Здесь, у начала степи, я подолгу сидел на старом мельничном камне, утомленный жаркой бессонницей весны. Уже недалеко, за лесными оврагами, за курганом, был мой поселок. Но как медленно я возвращался домой! В Бродах наш отряд задержался на целых пять дней. Пять дней мы не слышали ружейной трескотни и грома тачанок. Постепенно затих и сонливый гул канонады.
Над миром остановилась большая светлая тишина. Дни были знойные и безветренные, ночи — душные от запаха сирени и трав. По вечерам иногда поднимался легкий южный ветер. Я жадно дышал этим ветром — он шел от родных горизонтов, от шахт.
Успокоенный, я возвращался к себе. В темных ветвях сада, за плетнем, кипела жизнь: томно пели сверчки, гремел соловей, золотой дождь светляков сыпался в траву.
В одну из таких ночей я встретил своего командира Гансюка. Он шел плавной походкой вдоль переулка. Я остановился на перекрестке. Он не замечал меня, продолжал шагать, вытянув вперед руки.
— Гансюк! — окликнул я.
Он вздрогнул и тихо засмеялся:
— А, ты?.. Василий…
— Факт.
— То-то, факт, — сказал он ласково. — Такие они, факты, что и не веришь… Брожу я с закрытыми глазами. Понимаешь, боязно открывать — а вдруг все это только снится? Все — весна, соловьи… сад!
Он взял мою руку и, идя рядом, сказал;
— Такая она у нас — природа. Всего человека переполняет. На каждой кочке не горько умереть. В каждом кустике счастье… Такую природу хотели у нас забрать!
Всю ночь мы бродили по селу — пили из криницы воду (она была душиста и светла), потом вышли на большой шлях. Пыль дороги казалась серебряной от луны. Дорога уходила прямо в небо. Мы не заметили, как упала роса, как бледная заря поднялась на востоке.
Прощаясь со мной около сада, Гансюк спросил:
— А ты сам, Василий, что это не спишь по ночам?
Я отвел его на пригорок, показал на далекий горизонт:
— Как же тут спать, Гансюк? Пять верст до моего поселка, не больше.
— Так, — согласился он, подумав. — Понимаю. — И, резко повернувшись на каблуках, скрылся за сараем.
На другой день он встретил меня с улыбкой.
— Выступаем, Василий, — сказал он радостно. — Прямо на передовую линию выступаем.
— Приказ?
— Да. — И потянулся за трубкой, весело щуря глаза.
Я не был удивлен — целые пять дней мы ждали этого приказа. Но за улыбкой Гансюка крылось что-то еще, что-то такое, о чем он медлил говорить. Я ждал. Когда в тесной накуренной комнатке мы остались вдвоем, он сказал с грустью, но спокойно:
— А нам с тобой, Васенька, час расстаться. Третьего дня твой поселок освобожден, и ты пойдешь домой. Что ж, наша победа обеспечена и есть указание: самым молоденьким да престарелым — по домам. О, не печалься, паренек, дома тоже достаточно работенки: шахты нужно восстанавливать: уголек добывать.