Избранное

Ну и денек тогда выдался! Даже сквозь перебивающий все остальные запахи влажный запах краски от мокнувшего в чане платья Янка точно въявь ощутила аромат роз. Тот день пришелся на семнадцатое июня, и во дворе было полным-полно цветущих розовых кустов. Янке той весной сравнялось десять, робкая, необщительная девчушка-подросток, она осталась тогда дома наедине с Мамочкой. Анжу и тетушка Кати спозаранку отправились на виноградник, Мамочка на веранде прокатывала отстиранное белье, а она, Янка, маленькими грабельками рыхлила землю вокруг розовых кустов. Она росла замкнутым, молчаливым ребенком, потому что из дома ее никуда не пускали, у тети Францишки, их единственной родственницы, детей не было, а Мамочка, если не считать распоряжений по хозяйству, почти никогда не заговаривала с ней. С прислугой девочке не о чем было говорить, книжки читать она не любила, правда, сложа руки Янка никогда не сидела, рукодельничала всем на загляденье с самых малых лет, но вот разговорчивой так и не стала за все эти годы. В школе она потянулась было к своей соседке по парте Хедвиг Сабо, но дружбы между ними не могло завязаться: Хедвиг была католичкой, что и притягивало к ней, но и отталкивало в равной мере. Сама Мамочка выходила из дому, лишь когда посещала кружок святой Марты, когда отправлялась на рынок или когда проводила занятия в воскресной школе, а все остальное время возилась на кухне или, просиживая за швейной машинкой, чинила прохудившееся белье.

Вспоминая те годы, Янка порой диву давалась, как это она вообще научилась говорить, если с ней никто и никогда не заговаривал. И в тот достопамятный день, семнадцатого июня, она вспыхнула так, что даже шея у нее покраснела, до того она перепугалась, заслышав мамин голос. Когда кто-нибудь из домашних вот так, неожиданно, окликал ее, она тотчас же начинала прикидывать в уме, что бы это такое могло разбиться и вообще, в чем она провинилась. Янка жила в вечном страхе, лишь бы что не разбить, потому что за каждую разбитую тарелку ее нещадно били. И подлинным облегчением для нее было услышать, что ей всего лишь велят сбегать по соседству за дядей Гураи. Когда она вернулась с врачом, Мамочка уже находилась в спальне, и Янка еще какое-то время покопалась в саду, а потом вернулись Анжу и тетушка Кати, и Янку увели к тете Францишке, сунув в руки корзиночку, где лежали ее ночная рубашка и зубная щетка.

Тетушка Кати, когда Янка ждала ребенка, ближе к концу срока рассказала ей, что Мамочка мучилась родами двое суток, но не проронила ни звука, только глаза ее неотрывно смотрели в потолок да пальцы судорожно рвали полотенце. Сама-то Янка, конечно, кричала что было мочи все время, пока ее терзали схватки, но позабыла все свои мучения в тот самый момент, как ей показали младенца: крохотную красную головку и ручонки, снующие поверх одеяльца. Сусу росла некрасивым младенцем и лишь к годику начала выравниваться и хорошеть; Аннушка же и в младенчестве была чудо как хороша. У Янки часто-часто заколотилось сердце, когда она впервые увидела свою младшую сестренку. Аннушка тогда спала, прижав к головке стиснутые кулачки. Тетушка Кати под собственные всхлипывания подогревала на керосинке какую-то кашицу для малышки и тут же шепотом поведала Янке, что Мамочка очень больна и что ей, Янке, теперь придется самой заботиться о сестричке и ухаживать за ней. Какой счастливейший это был день! Ей доверили нечто хрупкое и живое впервые в жизни! Прежде ведь опасались дать даже стакан или тарелку, потому что она от природы неловкая и вечно все валилось у нее из рук. Но младенца ей разрешалось брать на руки, пеленать и баюкать. Правда, Анжу всегда оказывался рядом. Когда родилась Сусу, руки Янки еще помнили те привычные движения, какими она сотни раз пеленала Аннушку! Господи, до чего же обожала она Жужанну! Не меньше обожала она и маленькую Аннушку; за этой нужен был глаз да глаз, она беспрестанно заходилась от надрывного крика, требовала, чтобы ее кормили, вытягивала зараз по три рожка молока, срыгивала лишнее и, довольная, засыпала. Впрочем, тогда ее еще и не звали Аннушкой.

Все часы, пока Янку терзали родовые муки, в памяти ее бились те фразы, что в свое время, много лет спустя после рождения Аннушки, шепнула ей на ухо тетушка Кати. Будто бы Мамочка, когда доктор Гураи поднес к ней только что выкупанную и завернутую в полотенце Аннушку, широко раскрыла глаза и вцепилась в лицо младенца всели своими ногтями. «Последствие трудных родов… - объяснил потом доктор Гураи. - Она долго страдала и очень измучена, но со временем это пройдет». Однако Янка склонна была больше верить Анжу, который говорил, что Мамочка и всегда была малость не в себе, ну а от этих чуть ли не двое суток длившихся непрерывных мучений и вконец повредилась в уме; несчастный, помраченный рассудок роженицы всю вину за пережитые страдания целиком перенес на младенца. Янка, лежа в родильной палате, все время дрожала от страха, а вдруг и она, обезумев, как Мамочка, вцепится в лицо своему дитяти. Но вот наконец все муки остались позади, Сусу положили рядом с ней на подушку, и Янка точно поднялась из глубин своей многолетней бесприютности, впервые в жизни почувствовав, что она теперь не одинока.

У нее было очень много молока, и все месяцы, пока она кормила Сусу, она постоянно вспоминала Аннушку, которая так и протянула на соске; Мамочка ни разу не допустила младенца к груди. Капелланом тогда еще был Антал Гал, ему самолично и пришлось наведаться в метрический отдел, чтобы зарегистрировать новорожденную. Ждали, правда, рождения Иштвана, но Папочка на всякий случай подобрал имя и для девочки. Янка и поныне хранит у себя в шкатулке для писем ту записку, что Папа накануне отъезда в Женеву оставил у капеллана: «Д-р теологии Иштван Матэ, реформ, священник, 41 года, Эдит Дечи, вероисп. реформ., 30 лет, младенец реформ. крещения. Мальчик - Иштван, девочка - Жужанна». Когда Антал Гал собрался идти в метрический отдел, он через тетушку Кати уведомил о своем намерении Мамочку, и тут Мамочка каким-то высоким, звенящим голосом, какого никто у нее дотоле не слышал, крикнула, чтобы капеллан передал ей через Янку эту записку, Вскоре Янка вернула ему обратно ту памятную записку, и Антал Гал в замешательстве долго крутил и вертел листок, потому что имя «Жужанна» теперь было перечеркнуто, а вместо него вытянутым неровным почерком Мамочки вписано: «Коринна», Гал не решился постучать в дверь спальной, а только переспросил через открытое окно, нет ли тут какой ошибки, ответом на что были возмущенные крики: Мамочка велела, чтобы он немедля отправлялся по делу и не приставал к ней с расспросами; Антал Гал, бедняга, подумал, что, возможно, в последний момент они оба, вместе с Папой решили изменить имя девочки. Так Аннушка стала Коринной, а ее малышку нарекли Жужанной, потому что Папа не отступился от своей воли иметь среди близких Жужанну, а Ласло было совершенно безразлично, как бы ни назвали его дочь.

Кто мог бы проследить мамин ход мысли? Откуда взяла она, где вычитала, из какой книги давно забытого детства подхватила это имя и какого рода злой умысел взбаламутил ее замутненный разум? Может быть, имя это было задумано ею как месть, как страшное проклятие, которое одновременно поразит и мужа, и самое дитя - без малого пятикилограммовую толстушку, довольно жмурившуюся на солнце и беспрерывно требующую кормежки? Папа, во всяком случае, обратился в соляной столб, когда Антал Гал, который раньше телеграммой уведомил его только о самом факте рождения дочери, запинаясь, сказал, что достопочтимая госпожа распорядилась дать новорожденной иное имя. Янка думала, он опрокинет люльку в беседке, где спала Аннушка. Затем доктор Гураи о чем-то долго шептался с Папой, и, кроме того, требовалось спешно назначить день крестин, потому что младенец рос некрещеным, и тогда Анжу, впервые в жизни Аннушки пришел ей на выручку и спас положение. Выйдя из дровяного сарая, он поднял малышку из люльки, протянул ее Папе на огромных, пропахших опилками ладонях и произнес: «Эвона, какая славная наша Аннушка!» Папа, хоть и был сердит, не выдержал, рассмеялся, а Анжу глядел на него невинно, точно младенец. «Коринна» - в этом имени не было никакого смысла ни для Анжу, ни для кого другого из членов семьи. Оно вызывало в памяти ту пору, когда все в их жизни пошло наперекосяк: Мамочка воспротивилась желанию Папы и, как позднее выразилась тетя Францишка, «осквернила закон природы, отринув родное дитя». Последней осмысленной фразой Мамочки была именно та, когда она попросила у Антала Гала папину записку, чтобы изменить в ней имя, а затем, едва она оправилась после родов, ее пришлось поместить в больницу. Знакомым было сказано: «в клинику для нервнобольных», но тем не менее весь город знал, что ее держат в закрытом отделении и минут просветления у нее почти не бывает. Папа призвал к себе Янку, торжественно вручил ей ключи от дома и, поскольку никогда не упускал случая поупражняться в ораторском искусстве, произнес очередную проповедь, из которой явствовало, каковы будут отныне ее обязанности. А Янке едва только исполнилось десять, и они даже вместе с Кати не тянули на взрослого человека. На самом же деле все заботы по хозяйству легли на плечи Анжу, и Аннушку они обихаживали тоже вместе с Анжу: Аннушка росла горластой, целыми днями ревела, требуя еды, громко и заливисто смеялась; она была необыкновенно хороша собой, и на всю жизнь пристало к ней имя, которым наградил ее Анжу. С епископством, конечно, ничего не вышло. Хорош был бы епископ, у которого жена сумасшедшая!… Тогда-то Папа и пристрастился к вину.