Особняк за ручьем

— Я не знаю его фамилии, я только видел его однажды, как он самоходку обкатывал на дворе. Ну, вспомните, рыжий такой, лохматый.

— Степан, что ли? — неуверенно говорит Лена. — Такой высокий, шрам на щеке?

— Ну да, он самый! — торопливо соглашается Русин, хотя о шраме не имеет никакого понятия. — Где он живет?

— В общежитии, это далеко, почти на том конце. Молибога его фамилия. Степан Молибога.

— Вы с ним знакомы? — в голосе Русина звучит надежда.

— Знакома. Они с Ильей друзья. Кстати, и живут вместе, в одной комнате…

— С Ильей? Тем лучше! Одевайтесь!

— Да что случилось?

— Неприятность случилась. Объяснять некогда. В общем, сегодня я вызвал семьдесят машин. Вы понимаете, Лена, семьдесят! А тут снег, пурга. Машины, черт бы их взял, забуксовали, да еще под самым карьером. Меня шоферы чуть не съели. Представляете, что сейчас там творится? Трактор нужен, тягач. Пойдемте к этому… к Молибоге.

— Хорошо, пойдем. Но я не зайду.

— Почему, — испуганно спрашивает Русин.

— Я же говорила: они живут вместе с Ильей.

— Так это и здорово!

— Лена опускает голову.

— Мы же с ним поссорились после того, а то как же?

— Тогда решено! Лучшего повода для примирения вам не найти. — Ему вдруг делается радостно от того, что он сказал. — Одевайтесь, дорога каждая минута!

Потом они бегут через темный безлюдный поселок, утонувший в вихрящемся снеге, потом долго стучат в двери общежития — простого бревенчатого дома, каких много в поселке.

Им наконец открывают, и Лена входит в дом, оставив Русина на улице. Минут через пять, которые кажутся ему часом, появляется Илья. Русин бросается к нему, но Илья, закурив, молча скрывается в дверях.

Русин уже теряет надежду и решает войти в дом, но раздается голос Лены, за ним тяжелый топот ног, и на крыльцо выходят сразу трое — Лена, Илья и высокий парень. По-видимому, это и есть Степан Молибога.

— Русин! — зовет торопливо Лена, сбегая со ступенек. — Степа спрашивает, разрешил ли начальник? Я сказала, что разрешил, а то как же? Я правильно сказала?

— Конечно, разрешил, — уверенно говорит Русин и, поддаваясь ее интонациям, невольно добавляет: — А то как же? — и сам удивляется, как это у него убедительно прозвучало.

Рыча и погромыхивая, самоходка катит по запорошенной снегом дороге. Фары в металлических решетках бросают далеко вперед два кинжальных луча. Метель уже затихает, редкие снежинки, залетая в свет, вспыхивают, точно крошечные метеоры.

Русин стоит на ребристом крыле, держась за борт, и в лицо ему бьет ветер. Самоходка легко и быстро берет подъемы и на ухабах покачивается, как лодка на поперечной волне.

Русин наклоняется к водителю, видит на щеке шрам. Перекрикивая грохот, он кричит:

— Слушай, Степан, ты на фронте был?

Тот машет головой.

— Ни. А що?

Русин смеется:

— Мне кажется, что мы на танке мчимся!

— Та цэ и е танк. Тэ тридцать чотыре. Тильки без башни и пулэметив. Дэмобилизованний!

— Ого! А что он у вас делает — демобилизованный?

— Бурыльную установку тягае.

Дорога резко сворачивает, ели уплывают куда-то вниз, и далеко впереди проступает реденькая подковка огней. «Ждут!» Русина вдруг охватывает радость. Словно не было позади холодных ночей в карьере, горьких минут беспомощности и отчаяния; словно только и существовало вот это стремительное движение вперед, да ветер в лицо, да это мужественное гудение брони под ладонью.

IX

К карьеру взбирается последний самосвал. Шофер в рыжем кожане подгоняет машину под эстакаду, выпрыгивает из кабины, привычно лязгнув дверцей.

— Черт тупорылый! — ругается он, обходя машину. — Вот наградил бог силушкой — чуть было передок не выхватил.

Он задирает голову, долго смотрит на эстакаду.

— Техника на грани фантастики! — В голосе его, однако, звучит удовлетворение. — Эй, друг ситный! — кричит он бульдозеристу. — Гляди, притормаживай. А то возьмешь ненароком вторую космическую и улетишь с этого трамплина к едрене-фене!

Потом подходит к сидящему у костра Русину, неожиданно протягивает руку:

— Привет местному начальству! Греемся?

— Да так, маленько, — отвечает Русин, смущенный его рукопожатием.

— Лучше летом у костра, чем зимой на солнышке, так что ли? — Шофер вытаскивает из кармана бутылку кефира, разворачивает бумажный сверток, присаживается рядом. — Закусим? Прошу.

— Спасибо, — говорит Русин и берет маленький ломтик колбасы.

С минуту они оба жуют молча, сосредоточенно.

— Работаешь-то ты ничего, — замечает шофер, — а вот ешь слабовато, не по-нашему. Бери больше, рубай. Я ежели не поем, ехать не могу: нервы вибрируют. Тебя как зовут-то?

— Русин.

— Русин? Чудное имя. Никогда не слыхал. А меня Евгений. Женька попросту. Вот и познакомились.

В поселок Русин возвращался на рассвете. Выпавший за ночь снег, прибитый ветром, мягко хрустел под ногами. Русин покосился на темные окна конторы: ему ведь еще предстоит неприятное объяснение с Власенко за самоходку…

У дома он замедлил шаги. На нижней ступеньке крыльца рядком лежали забытые меховые перчатки. Снег вокруг крыльца был изрядно потоптан… Русин усмехнулся, поднял перчатки. Занес их в дом и положил на видное место. Он вдруг представил себе Лену, ее разгоряченное лицо, когда они пилили вместе дрова, и представил рядом себя в роли молодого хозяина, неловкого, но старательного, и сразу почувствовал фальшь во всем этом и какую-то почти детскую обиду — на кого? За что?

Вспомнил он, как в первый еще вечер Лена зашла к нему в рубашке и он, подумав бог знает что, готов был протянуть к ней руку; и теперь ему было неловко — и за те свои ощущения, и за мысли, с которыми он долго тогда не мог уснуть.

Войдя в свою комнату, он сел на табурет и, уже не в силах встать, принялся сидя стаскивать с себя одежду.

На пол из кармана выкатился неизвестно как попавший туда камушек фосфорита. Он поднял его, долго рассматривал белоизвестковый, крошащийся под ногтем обломок. Потом открыл чемоданчик, спрятал камушек на самое дно. Три шага до постели он сделал уже в полусне и заснул сразу же, едва коснулся головой подушки.

Особняк за ручьем

I

На раскомандировках Гошка садится в дальний угол. Положив на колени блокнотик, сшитый им из ученической тетради, молча записывает заявки бригадиров и так же молча покидает шумную прокуренную комнату.

Он перебрасывает через плечо полевую сумку, в которой лежит моток бикфордова шнура, коробка с детонаторами и обед, завернутый в старую газету, надевает рюкзак и выходит на крыльцо конторы.

Он идет через горку, в ложок, на аммонитный склад.

Получив взрывчатку, согласно заявкам начинает обход шурфов.

Вот он вышагивает по таежной тропке, сгорбясь под рюкзаком, маленький и узкоплечий, как подросток. Идет и сосредоточенно смотрит на сбитые до белого носки своих сапог. Тропинка приводит к разведочному шурфу. Проходчик и женщины-воротовщицы уже ждут его.

Гошка молча готовит заряды. Потом, подойдя к вороту, становится одной ногой в бадью, берется рукой за трос, и его спускают в шурф.

Минут через двадцать его поднимают на поверхность, он садится рядом с проходчиком, курит. Вскоре земля под их ногами начинает вздрагивать. Гошка вслух считает взрывы.

— Один… два… три… шесть. Все, — говорит он и завязывает рюкзак. — Пока, до скорого.

До обеда он успевает отпалить все забои. Вторую половину дня он трудится над засыпкой старых, отработанных шурфов. По технике безопасности ему этого делать не полагается, но как быть, если засыпать шурфы некому, а оставлять так — опасно: недавно в один из таких колодцев упал теленок.

Целый день, с утра до вечера, в окрестностях геологического поселка то глухо, то гулко ухают взрывы. И так уж получается, что тихий Гошка слывет за самого шумного человека в поселке.