Страница 55 из 92
А облако пыли приближается. Уже ясно слышно тарахтение мотоциклов. Их много, не менее пятидесяти. У Лепешева потеют сжимающие бинокль руки. Еще несколько минут — и эта гремящая орава ворвется в сады. И, как часто бывает с Лепешевым в моменты опасности, когда надо принимать решение, им вдруг овладевает такое напряженное спокойствие, от которого что-то стынет в груди. В такие мгновения он становится чужим самому себе и не способен ни жалеть, ни горевать, ни думать о чем-либо другом.
Его взгляд падает на толстые кирпичные стены, увенчанные сиротливо-голыми стропилами. Там, внутри конюшни, возле стен, высоченные лари для фуража. Решение приходит сразу. Лепешев бросается в здание, вскарабкивается на стену. Так и есть. Стена широкая — более полуметра, — старинной кирпичной кладки.
Лепешев громко отдает команды. Через несколько минут на стене установлены оба станковых пулемета. Умостившись на ларях, пулеметчики изготовились к стрельбе.
Лепешев снова смотрит в бинокль. Он понимает — расстояние велико, но втайне надеется, что заградительный, хоть и не убойный, огонь, может быть, задержит врагов, принудит их залечь под свистящими пулями. Надежда на это слабая, но все-таки надежда. Один пулемет будет вести огонь по колонне мотоциклистов, другой — по тем темным фигуркам, что подбираются к раненым. Сбить темп, заставить немцев замедлить продвижение — единственное, чем может помочь Лепешев людям, спасающим искалеченных бойцов.
Вот мотоциклы вырываются из-за ближайшего увала. Они ближе, ближе… Гулкий стук пулеметов запирает слух. Колонна мотоциклистов продолжает стремительно катиться к садам. Еще немного, и юркие БМВ скроются за деревьями, а там…
Но что это?.. Наметанный глаз Лепешева улавливает какой-то сбой в слаженном движении колонны. Он еще не успевает сообразить, что это значит, как головной мотоцикл резко сворачивает с дороги и мчит степью в сторону. За ним четко, как на параде, повторяют маневр задние машины. Одни сворачивают вправо, другие — влево. Мотоциклисты бросаются в траву и тут же открывают огонь. Все это делается ловко и быстро, как на учении. Лепешеву знакома эта обязательная немецкая выучка, он понимает, что перед ним опытные, вымуштрованные солдаты. Понимает лейтенант и другое. Немцы не видят цели. Они ведут бестолковый устрашающий огонь по саду, но это, конечно, временно. Скоро офицеры разберутся, что к чему.
Занятый наблюдением за степью, Лепешев не видит, как из сада одна за другой появляются взмыленные лошади. На подводах вповалку, чуть ли не один на другом, лежат раненые. Сзади, держась обочины дороги, бегут с носилками красноармейцы и командиры. Прикрывая их, медленно, перебегая от дерева к дереву, отступает жидкая цепочка бойцов, из тех, что охраняли раненых в балке. Все это Лепешев видит тогда, когда его дергают за рукав и кричат в самое ухо:
— Воздух!!!
Лепешев задирает голову. Поблескивая плоскостями, над хуторком вытягивается в журавлиную цепочку семерка «Юнкерсов-88». Лепешеву знакомо это построение. Сейчас головная машина свалится вбок и с воем ринется вниз. Так оно и получается. Едва Лепешев успевает дать команду прекратить огонь и всем укрыться в траншеях, как головная машина действительно сваливается в пике и несется к земле.
Земля содрогается от нескольких мощных ударов. Лежа на дне траншеи, Лепешев с привычным автоматизмом отмечает, что таких сильных взрывов он еще не слыхивал. Потом снова нарастающий свист — и опять несколько мощных ударов где-то в стороне. В промежутке между ними Лепешев слышит страдающее, предсмертное ржание лошади. Лейтенант выглядывает из траншеи.
Подводы рассыпались по хуторку, коновозчики попрятались кто где, а обмотанные бинтами несчастные, беспомощные люди тоскливо смотрят в золотисто-синее небо, в который уж раз ждут смерти.
— Огонь по самолетам всеми средствами! — кричит Лепешев, и ноги сами собой выносят его из траншеи.
Теперь лейтенант понимает, почему не спешили в хуторок мотоциклисты. Им нужна переправа! Поняв это, Лепешев бежит к подводам, к бойцам с носилками, прижавшимся к обломкам глиностенных хат.
— К переправе! К переправе всем! — кричит он.
Но его плохо понимают. Тогда Лепешев поворачивает пожилого красноармейца-коновозчика и тянет к лошади. Красноармеец испуган, его побледневшее лицо кривится, он со страхом смотрит на небо и упирается.
— К переправе, черт возьми! — орет Лепешев. — Жить хочешь — гони к переправе. Там не бомбят!
Красноармеец наконец понимает его, берет вожжи.
— Давай, папаша, давай! — кричат раненые. — Семь бед — один ответ!
— Э-эх! — Коновозчик сплевывает, еще раз глядит на небо и дергает вожжами. — Помирать — так с музыкой! Пош-шла-а-а!
Как бы понимая мысли людей, испуганно прядшая ушами лошадь резво берет с места. Повозка быстро катится к взлобку, откуда съезд к переправе. Вслед за ней устремляются несколько человек с носилками, затем еще повозка, за ней другая…
«Юнкерсы» отбомбились быстро. Основной свой груз они сбросили на сады и в реку. Очевидно, летчиков ввели в заблуждение ракеты, которыми указывали свое расположение мотоциклисты.
Едва бомбардировщики легли на обратный курс, как затрещали автоматы, захлопали винтовочные выстрелы — немцы двинулись на хутор.
Лейтенант прибежал на позицию вовремя. Едва он успел дать нужные распоряжения, как между деревьями замелькали немецкие мундиры. Солдаты шли во весь рост, стреляя на ходу. Несколько мотоциклов вдруг вынеслись из сада и ворвались на хуторскую улицу. Есть отчаянные головы и в немецкой армии. Они поплатились, эти головы. Одновременно ударили кинжальным огнем несколько пулеметов — и нахрапистые мотоциклисты полегли в пыли, возле тех же поверженных плетней, у которых таились их противники.
Затем Лепешев приказал перенести огонь на сады. В десять пулеметных стволов хлестнула береговая круча по яблоням и грушам, полетела на горячую землю, на яркую садовую траву сочная белая щепа, в несколько минут будто выкосило ряды идущих во весь рост немецких солдат. Гитлеровцы залегли, потом не выдержали, начали отползать назад, под защиту деревьев.
Из разрушенного хуторка красноармейцы и командиры несли и тащили раненых. Некоторые возвращались и снова несли за спасительные кирпичные стены стонущих, окровавленных людей. Лепешеву казалось, что не будет конца этой мрачной чехарде; он все ждал, что кто-то придет, скажет, что все кончено, что все, кого можно спасти, спасены. Но никто не приходил, никто не говорил.
И все же конец пришел. Ползком и перебежками добрались до конюшни бойцы прикрытия. Последним появился подполковник-штабист. Правая рука у него висела плетью, по щеке стекал ручеек крови.
— Кончай, лейтенант. Все! — прохрипел он в ухо Лепешеву. — Живых там уже нет.
Лепешев дал команду прекратить огонь.
Наступила тишина. Лейтенант почувствовал усталость. Хотелось лечь, закрыть глаза и лежать долго-долго, ничего не слышать, ничего не говорить, ни о чем не беспокоиться. Но отдохнуть не пришлось. Обернувшись, он увидел, что конюшня полна народу. Тут были врачи, медсестры, красноармейцы, санитары, на носилках стонали раненые. Лепешев хотел выругаться, но поглядел на землисто-бледные, измученные лица женщин-медичек и сдержался. Заставил себя улыбнуться, гостеприимным жестом показал на проем задней двери (сама дверь исчезла неизвестно куда) и сказал:
— Что же вы?.. Давайте на переправу.
— Какая, к черту, переправа! — огрызнулся долговязый молоденький лейтенант с перевязанной головой. — Попали, как кур во щи!
Лепешев заглянул в дверной проем и ошеломленно передвинул пилотку на голове. Моста не было. У прибрежного камыша плавали доски да покачивался уцелевший понтон с обломками настила.
— Двумя пятисотками. Прямым попаданием, — пояснил рыжий, веснушчатый здоровяк-бронебойщик. — Это когда мы огонь по нему открыли. Неожиданно для него было. Не выдержал, вильнул… И готово. Две мимо, две прямехонько…