Страница 36 из 92
— Ну, это, друг мой, совсем здорово! — еще веселее басит Селивестров и мощно пожимает Бурлацкому руку. — В самый раз. Работы выше головы! — И кивает в сторону Софьи Петровны. — Знакомься. Наш новый сотрудник. Начальник камеральной группы.
— А мы знакомы.
Красное, обветренное лицо майора совсем багровеет. Он беспомощно вертит меж толстых пальцев карандаш, мучительно подыскивая нужные слова.
— Ну, как тут у вас? — спешит ему на помощь Бурлацкий. — Воды достаточно? Качество удовлетворительное?
— Все очень удачно, Николай Васильевич, — мягко произносит Софья Петровна. — Есть чем гордиться. Водоприток обилен и постоянен. А качество…
— Качество — лучше не требуется! — обретает себя Селивестров. — Как говорит дед Лука, вода в самом деле сладчайшая! — И протягивает Бурлацкому пикетажку. — Ты посмотри… Водоприток-то! Пальчики оближешь. Направление потока строго с запада на восток. Видишь? С западной стороны наблюдательные скважины почти не дали понижения уровня. А ведь берем более ста литров в секунду. Значит, еще полсотни гарантировано!
Бурлацкий разглядывает схему. Плавные линии гидроизогипс чуть вытянулись от водозаборных скважин на восток.
— Красота! — радуется майор, — Прямо-таки счастье принес нам этот Синий перевал.
Бурлацкому и без всяких слов понятно, что все очень хорошо.
— Выходит, не зря рисковали, Петр Христофорович?
— А-а… Какой тут риск? — беззаботно отмахивается Селивестров. — Вернейшее дело! — Ему сейчас море по колено.
— Тогда, выходит, скоро прощаться будем с Синим перевалом?
— Прощаться так прощаться! — с прежней легкостью отмахивается майор. — Наше дело солдатское. Чего нам тут мозолиться? Тут теперь все загадки разгаданы. — И щурится на ясное синее небо. — А денек-то сегодня… Считай, настоящее лето!
Бурлацкий оглядывается и тут только замечает, что этот предмайский день и в самом деле отменно хорош — слепящее солнце греет по-летнему ласково и жарко.
— Денек-то сегодня… — повторяет Селивестров и вдруг озорно подмигивает старшему лейтенанту. — А не искупаться ли нам! В сладкой-то водице, а? — И расстегивает широкий поясной ремень.
Бурлацкий охотно скидывает гимнастерку. По пояс голые, оба бегут к подрагивающей от мощного напора горловине водоотвода.
Члены комиссии прекращают спор, наблюдают, как майор со старшим лейтенантом, приахивая, лезут под студеную струю.
— Чего же вы? Давайте за компанию! — кричит Селивестров. — Или кабинетную пыль смыть боитесь?
Члены комиссии переглядываются, мнутся.
— Ого-го-го! — шумно гогочет Селивестров. — Хор-р-рошша-а-а!
Купревич, поколебавшись, шутливо бросает Прохорову:
— Помирать — так с музыкой! — И энергично скидывает пиджак. Белый, нежнотелый, он с бесшабашной отчаянностью лезет к горловине.
Конфузливо оглянувшись на Дубровина с Кардашем, Прохоров следует его примеру.
Растирая мокрую мускулистую грудь, Селивестров блаженно запрокидывает голову, глядит вверх. Ему хочется сказать старому профессору и генералу, как хорошо плескаться вот так в сладкой, студеной воде под безоблачным небом, но к красивым словам он не привык и потому снова лезет под струю, снова восторженно гогочет:
— Ого-го-го!
Всем смешно. Полуголый гогочущий верзила-майор — в самом деле потешное зрелище. Батышев даже хватается за выпуклое брюшко.
Только Софья Петровна, очевидно, знает полностью, что сегодня творится на душе у Селивестрова. Стеснительно прикрываясь ладошкой, она беззвучно шевелит губами — говорит ему что-то такое, что понятно лишь им двоим.
Трое суток невидимой войны
Несостоявшийся праздник
День 7 ноября 1942 года для майора Савушкина начался, как все дни. Проснулся в шесть утра, умылся, побрился. Прежде чем отправиться по подразделениям, собрался позавтракать. Крикнул за дощатую перегородку, которая разделяла землянку на две узкие комнатушки: — Неси, Матвеич! Бывший курганский колхозник — Чалов — кулинар и хозяйственник неважный. Но не болтлив, аккуратен и исполнителен. И за это Савушкин, любящий во всем порядок, уважает пожилого красноармейца, почти год держит при себе ординарцем. Чалов не проспит, не пробездельничает, как это случается порой с ординарцами других командиров. Он отлично изучил привычки майора, и Савушкин наперед знает, что ординарец давно проснулся, побрился и разогрел в котелке вчерашнюю кашу с консервами. К пище майор нетребователен и вполне удовлетворяется солдатской кухней.
— Иду, товарищ майор! — откликнулся из-за перегородки Чалов, и в глуховатом голосе его было столько необычной приподнятости, что Савушкин впервые за это утро удивился.
Вскоре ординарец вошел в тесную комнатушку майора. Низкорослый, кривоногий, он вошел важно, торжественно, как некую драгоценность, неся на вытянутых руках всамделишный поднос, накрытый новым вафельным полотенцем. И майор опять удивился и этой торжественности, и подносу, и полотенцу.
Под полотенцем Савушкин обнаружил несколько эмалированных мисок с соленьями и жареной рыбой, тарелку со свежими яблоками и умело обжаренную курицу. Традиционной каши, к которой майор привык, как лошадь к сену, не было. Пока он продолжал удивляться и размышлять над невесть откуда и почему появившимся подносом. Чалов успел принести полную фляжку и алюминевую стопку.
— Это как понимать, Матвеич? — спросил не расположенный к беседе Савушкин. — Что это?
— Как-никак а сегодня праздник, товарищ майор! — со значением произнес Чалов. — Серьезная годовщина, можно сказать.
— А ведь точно… — Невыспавшийся Савушкин только сейчас сообразил, что день, которого так ждали, к которому в этот раз готовились особенно тщательно, наступил. Еще вчера и позавчера он выделял бойцов в помощь политработникам писать лозунги, рисовать плакаты, оформлять стенгазеты, сам хлопотал в отделе тыла, чтобы на праздник выдали продукты получше, и на тебе… Совсем запамятовал!
Чувствуя, как в нем самом зарождается высокое торжественное чувство, Савушкин одернул гимнастерку, еще раз оглядел празднично преобразившийся стол и раздумал спрашивать Чалова, где он одолжил этот шикарный поднос, эти новенькие миски, где раздобыл соленья, рыбу и курицу. Понимал — раздобыть все это законным порядком рядовому ординарцу ой как трудно. Наверняка старина где-то словчил.
Чалов слегка прикашлянул. Он явно ждал похвалы.
— Ну, спасибо, Матвеич, — спохватился Савушкин. — Уважил!
Чалов открыл фляжку, наполнил стопку и сделал шаг от стола, выжидая, когда майор отведает с подноса.
— М-да… — Савушкин почесал затылок. — Ведь праздник, Матвеич. Одному как-то того…
— Я для вас старался… — насупился красноармеец. Его загорелое морщинистое лицо обиженно скривилось.
— Понимаю. Но все-таки… Такая годовщина! Не по-пролетарски получается.
— Я для вас старался, — ревниво повторил Чалов. Он уже понимал, что теперь ничего не изменить — если майор что-то решил, то его не переубедишь.
— Это в тебе, брат, буржуазные пережитки, — добродушно сказал майор, а сам весело подумал, как хорошо получится, когда он, поздравив личный состав батальона с праздником, позовет к себе офицеров…
— Я для вас старался, — уже совсем безнадежно пробурчал Чалов, скорбно глядя на поднос. Он знал то, чего не знал редко выпивавший неприхотливый Савушкин. Во внеслубежное время кое-кто из неравнодушных к спиртному командиров любил заглянуть к майору, у которого всегда имелся запас пайковой водки. «Выпить они и без тебя выпьют. Но зачем же отдавать на съедение эту роскошь?» — было написано на скорбном лице ординарца.
— Молодец, Матвеич. Здорово развернулся, — еще раз похвалил Савушкин, не замечая вконец испортившегося настроения Чалова. Он окончательно обрел хорошее расположение духа, почувствовал себя бодрым, хотя поспать в эту ночь пришлось не более четырех часов. — И не жадничай. Праздник-то какой!
Зазуммерил внутренний телефон. Савушкин поднял трубку. Дежурный по штабу батальона сонным усталым голосом сообщил, что майора просил срочно прибыть Волгин. При телефонных переговорах «Волгиным» условно именовался начальник разведуправления фронта полковник Тагильцев.