Бухта Анфиса

— Что же это вы? — спросил Андрей Фомич с таким удивлением, словно он впервые столкнулся еще с одним новым и неизвестным ему явлением природы.

— Так вот уперлась, — продолжал Афанасий Николаевич. — За природу держится… Вот они, идут! Лихачи.

В конце пустой улицы показались те самые наездники, которые только что проскакали мимо деревни: четыре мальчика и тоненькая девочка в белой кофточке и сатиновых спортивных брючках. Увидев бригадира, они остановились. Афанасий Николаевич сделал свирепое лицо.

— Ну?!

Мальчики уперлись глазами в землю и молчали. Девочка вскинула голову, чтобы отбросить волосы с лица.

— Кого спрашиваю?

— Так разве их удержишь? — наконец проговорил самый младший из наездников, восьмилетний Женька. Узда висела у него через плечо, повода волочились по земле.

— Видел я, как вы их сдерживали, особенно Нинка.

Девочка чуть-чуть улыбнулась, сохраняя надменный вид. У нее было тонкое загорелое лицо и пухлые губы.

«Красивенькая», — подумал Андрей Фомич и смешался, заметив на себе ее взгляд. Ее глаза блеснули переливчато, как солнечная искра на беспокойной воде.

— Вас погонять бы целый день на работе и посмотреть после, какой вы кросс устроили бы, — продолжал Афанасий Николаевич. — Сколько вам говорить, чтобы лошадей не гоняли?

— Да ладно, дядя Афанасий, — прервала его девочка и нежно покраснела.

— А то они у тебя не работают! — вступилась за ребят Анфиса. — Ворочают не хуже больших.

Это верно: в колхозе летом никто не сидел без дела, даже восьмилетний Женька работал погонщиком, а то и возчиком: возил на поле воду для тракторов, траву к силосным ямам. Это не считая того, что всей школой выходили копать картошку.

— Вот еще объявилась заступница! — Афанасий Николаевич махнул ребятам рукой. — Идите домой, там поговорим без заступников. Женька, повод подбери да нос вытри. Тоже мне, мужик. Штаны-то где порвал? Ну, бегите. Скажите матери: сейчас двое придем.

Ребята убежали. Афанасий Николаевич рассмеялся:

— Видал работяг?

— Это все ваши? — спросил Андрей Фомич.

— Тут только двое моих. Женька да еще вот тот, белая голова, Петька. Есть еще Сережка да Колька. Этот на тракторе работает. Четверо их у меня, мужиков-то, да одна девка. А у тебя есть кто?

— Братишка есть, — ответил Андрей Фомич, да так почему-то неохотно, что Афанасий Николаевич прекратил расспросы, хотя ему и очень хотелось знать, какая беда гнетет хорошего, дельного человека и нельзя ли чем помочь.

— Да, бывает, — сочувственно вздохнул он и снова взялся за Анфису, но и то для того только, чтобы Андрей Фомич не подумал, будто он потакает ее капризам.

— Ну, что будем делать? — спросил он.

— Не хочет, так что?.. — хмуро ответил Андрей Фомич.

— Не хочет! — Афанасий Николаевич даже плюнул от возмущения. — Да ты сообрази своей головой, она своим упрямством все планы ломает. Деревни-то этой, как таковой, уже нет. Пустое место в районных планах. Ей что? Какой с нее спрос? А нас с тобой взгреют. Не хочет. А того не подумала, что все переселились с полной готовностью. Это что же выходит: из-за одной старухи деревню оставлять?

— Которые на угоре, все остаются, — сообщила Анфиса.

— А всех-то сколько? Две старухи.

— Сколько ни есть. Нет уж, вы меня не убеждайте, не расходуйтесь. Никуда я не поеду.

— Ох, дождешься ты, Анфиса Петровна, милицию в гости.

— Ну и что?..

— Акт составим к выселению.

Анфиса ничего на это не ответила, только сухонькой своей рукой махнула.

— Ну чем тебя еще стращать? — сокрушенно спросил Афанасий Николаевич.

— А уж ничем. Который человек стращает, тот вовсе бессильный, и я такого не боюсь.

— Ну и хватишь ты тут горького до слез.

— Горькое, да свое, не горше сладкого, да чужого.

— Не пообедамши, тебя и не переговоришь.

— Дельное что скажешь, так я всегда выполню. Сам знаешь, не вовсе из ума-то выпрыгнула. — Сказала и засмеялась. — Ты бы мне сено перевез.

Афанасий Николаевич поднялся.

— Сено, — проворчал он. — Много ли накосила?

— Да возов пять. Нынче мне раздолье: коси где хочешь.

— Ладно. Затевай бражку, в ту субботу с полдня приедем.

Вот так и осталась Анфиса на старом своем месте. Глядя на нее, отказалась переселяться и ее соседка Татьяна Егоровна, старуха беспечная, незапасливая и на ногу веселая. Этой все равно где жить, везде родня, везде старинные подруги. Остались и еще два дома, хозяева которых давно уже, с самой войны, не жили в деревне.

Ужин подавала мать Афанасия Николаевича, старуха суетливая и озабоченная. Она так сновала от стола к печке, от печки к буфету, как будто за ней гонялись какие-то незавершенные дела или она сама старалась догнать убегающее от нее время. Афанасий Николаевич так и сказал:

— Вчерашний день догоняет. Две бабы в доме, а на стол подать некому. Каждый сам себе официант.

На подоконнике маленькая девочка раскладывала разноцветные тряпочки. Она посмотрела на суетящуюся бабку и ворчливо сказала:

— Да уж ждали-ждали и ждать перестали…

Она явно повторяла бабкины слова и даже старалась говорить ее голосом.

Наверное, ее беленькое платьишко еще утром было чистеньким и горошек на нем голубеньким, но сейчас трудно судить, какое оно на самом деле: тут собралось всего понемногу от разнообразно прожитого дня: пыль, трава, прибрежный песок, и прибрежная тина, и смола от шишек, которые носят в подоле, и различные огородные удовольствия. Так что голубенький горошек почти совсем затерялся в пятнах всевозможных оттенков. Ее светлые волосенки утром были расчесаны и заплетены в две коротенькие коски и связаны на затылке одной ленточкой неизвестно какого цвета. Сейчас от всех этих деталей утреннего туалета мало что сохранилось, разве что ленточка, как-то удержавшаяся на клочке волос.

Афанасий Николаевич улыбнулся:

— Вот и еще зелье растет. Дай-ка хоть я тебе сопли вытру.

— Я сама.

— То-то и есть, что все сама. У мамки руки не доходят. А ты куда это разогналась, на ночь глядя? — спросил Афанасий Николаевич у старухи.

Она ничего не ответила. Сунула на стол ненарезанный хлеб, тарелку с солеными огурцами, налила из большого чугуна щей в эмалированную миску, убежала в сени и больше не показывалась.

— Заработались бабы, засуетились, — проговорил Афанасий Николаевич. — Давай садись.

Они выпили по полстакана водки, закусили огурцами и стали хлебать тепловатые, но, несмотря на это, вкусные щи. И еще выпили, молча, словно выполняя какую-то работу, требующую полного внимания. Над столом висела лампочка под большим абажуром, украшенным розами. И абажур, и розы изготовлены из одной и той же жатой бумаги, зеленой и красной. Когда включали электричество, то розы казались черными. Окна были распахнуты. Вечер стоял темно-синий, прохладный и тихий. И в тишине девочка, раскладывая разноцветные тряпочки, что-то тихо напевала или нашептывала.

— Закурим, — предложил Афанасий Николаевич, когда с ужином было покончено.

— Давай, — согласился Андрей Фомич с таким видом, будто сам ни за что бы не догадался закурить после ужина, если бы ему не предложили.

«Да, с тобой не разговоришься», — подумал Афанасий Николаевич и критически посмотрел на пустую поллитровку: разве это норма для двух мужиков? И взять больше негде. Так распорядилась жена. Законная половина. Спасибо, хоть пол-литра принесла. Сама. Ну, это уж для гостя. А больше — и не мечтай, не даст, значит, разговор окончен. Да и разговору-то никакого еще и не намечалось.

— Ты всегда такой?

— Какой такой? — Андрей Фомич усмехнулся. — Чокнутый, что ли?

— Нет, — смешался Афанасий Николаевич, хотя именно это он и имел в виду. — Молчун ты, как я погляжу. С самой весны ты тут у нас, а если что и скажешь, то по делу.

— В ремесленном так и говорили: чокнутый.

— Ребятня! — покрутил головой Афанасий Николаевич.

Сам-то он тоже в обычном состоянии разговорчивостью не страдал. Выпьет — тогда, конечно, все выскажет, что накипело на сердце, все выспросит и, если человеку не по себе, пожалеет, утешит, а, в силах, то и поможет. У трезвого времени на такие разговоры никогда не хватало, да как-то и неловко трезвому-то. Встречаются такие мужики: посмотришь — нелюдимый, грубоватый, а на самом деле он к человеку всей душой.