Бухта Анфиса

— Не зальет. Место наше высокое, красивое. Как Сылва весной разыгрывается, половина деревни в воде, а до нас ни разу не доставало. Да ты и сам знаешь. И ваше Токаево сроду не заливало.

— Вот упора так уж упора, — без злобы, а скорее с усмешкой говорит он и так, усмехаясь, задумчиво смотрит вниз, на опустевшую деревню.

Анфиса не мешает ему — пусть смотрит. Широкая улица, на которой уже не осталось ни одного дома, плавно сбегает по склону и теряется среди высохшей осенней травы. Кое-где торчат еще полуразрушенные печные трубы, покосившиеся ворота, и над всем возвышаются столбы с чашечками изоляторов и порванными, скрученными проводами. Деревню перенесли на другое место, выключили электричество, выбросили из всех списков.

В разрушенных помятых палисадниках яростно доцветает жасмин, и его сладкий запах плывет по деревне. Жасмин да еще медовый запах сурепки, заполонившей заброшенные огороды. А дальше, там, где кончается улица, сразу за околицей, раскинулись заливные луга вплоть до самой реки, которая тонкой ниточкой вьется вдали, опоясывая холмистый противоположный берег. Луга — богатство северной деревни, вон сколько стогов поставили! Последний укос. С будущей весны все это уйдет под воду, и скоро никто и не вспомнит, что стояла здесь красивая деревня. Но великолепные заливные луга, которые давали столько сена, и при любой погоде, еще долго будут вспоминать.

— Упора, — теперь уже с несомненным одобрением повторяет Афанасий Николаевич. Сам-то он очень хорошо понимает, как трудно покидать это обжитое и такое удобное место. Он видел, с какой неохотой оставляли люди свои гнезда, как плакали бабы, прощаясь с родной деревней, и с каким отчаянием рушили мужики свои дома, построенные дедами и отцами. А куда денешься, есть решение переселяться — надо выполнять. Никто тебя не спрашивает, хочешь ты этого или не хочешь. Тем более что государство идет навстречу, все расходы оплачивает.

Подумав так, Афанасий Николаевич убрал неуместную улыбку.

— Гляди, как разоспался Андрей-то Фомич, будить жалко.

— А и не надо, — сказала Анфиса. — Христос с ним.

— Просто как у тебя все: Христос… — Афанасий Николаевич присел на корточки около спящего и протянул руку, чтобы разбудить его, но тут же не удержался и сам зевнул, да так широко и сладко, что даже покачнулся. Примащиваясь возле бригадира, он через силу проворчал:

— Спросят-то с кого? С Христа или с нас?

И уснул на некошеной, выгоревшей за лето траве.

Ветерок летит с реки, колышет желтые соцветия сурепки, солнце сеет золотое свое зерно сквозь березовую крону, как через частое сито, — спят мужики, словно в раю.

Анфиса ушла в огород и занялась делом. Вспомнила о своих непрошеных гостях, только когда услыхала их голоса. Афанасий Иванович, подрагивая со сна, закуривал, а бригадир умывался у родника и каждый раз, плеснув на лицо полные пригоршни ледяной воды, восторженно ухал. Анфиса принесла ему полотенце. Умывшись, он напился и снова восторженно ухнул:

— Хороша водичка! Нарзан! Четыре градуса.

— Не те градусы, — уточнил Афанасий Николаевич. — Дай-ка и я хвачу. Здорово мы с тобой храпанули!

— Силен напиток, — сказал Андрей Фомич, пытаясь из-под руки взглянуть, как малинового накала огромный шар опускается за холмы на том беспокойном берегу. Ослепленный, он отвернулся и долго еще ничего не мог разглядеть: все ходили перед глазами черные круги. А потом, когда привыкли глаза, увидел он то, что видел все это время, пока жил здесь, на южном берегу речки Сылвы: темный сосновый бор невдалеке, песчаные осыпи откосов вдоль дороги и несколько столетних сосен, выросших не в бору, а у самой околицы, на открытом месте, и потому причудливо изогнутых. Их вольно раскинувшиеся кроны порыжели к осени и слегка золотились от закатного солнца. Между дорогой и бором расстелилась широкая поляна с круглыми отлогими холмами и неглубокими впадинами, по которым, как в детском саду, водили хороводы малолетние отпрыски сосен и елей и стояли высокие темные можжевельники, похожие на обелиски.

Ничего он этого прежде не замечал. Был он городской житель, плотник и думал, что только мертвое дерево может служить человеку. Он никогда не видел, как закатывается не заслоненное крышами домов солнце, не слышал торжественной тишины этих минут, такой могучей и глубокой тишины, что в ней тонут все звуки земли и слышнее становятся собственные мысли. Как раз те самые сокровенные мысли, голоса которых заглушены привычными заботами жизни. Никогда он не сталкивался с солнцем так близко, лицом к лицу.

Он почувствовал себя так, будто только сейчас проснулся и ему сказали, что он проспал что-то самое главное и очень необходимое, что уже невозможно вернуть. Чувство обидное, если тебе двадцать четыре года и ты уже давно и прочно стоишь на собственных ногах и привык считать, что живешь ты правильно, за что все тебя уважают и поручают самые сложные дела.

А вот оказалось, что всего этого мало для человека. Ему еще требуются живые деревья, и не одно или два, а целая роща, и закат ему необходим, чтобы слепил глаза, и эти неспокойные запахи осенних листьев и цветов, и вода, вырывающаяся прямо из земли.

— Напиток силен, — согласился Афанасий Николаевич, — особенно с похмелья. Вашу городскую воду я никак не могу пить… — Он что-то услыхал и замолк, прислушиваясь.

Прислушался и Андрей Фомич. Какой-то тяжелый ритмичный и очень знакомый перестук возник в лесу и покатился, приближаясь. И сразу вспомнилось, что именно такой, волнующий сердце перестук всегда слышится в кино и означает приближение кавалерии, идущей в атаку. Только он так подумал, как и в самом деле из леса на токаевскую дорогу одичало, как из огня, вылетел серый конь. А за ним из ельника начали выпрыгивать разномастные колхозные лошадки. Вот показались и всадники: пять или шесть мальчишек на лучших конях гнали этот стремительный табун в ночное. Один, должно быть самый отчаянный, всадник на рослом сером коне взлетел на высокий придорожный холм и оттуда с разлету ринулся вниз по песчаной осыпи на дорогу. Взметнулась пыль рыжими снопами, заклубилась ярым пожарным дымом, скрыв и коня и всадника.

— Ах ты, черт!.. — вскрикнул Андрей Фомич, мгновенно и тревожно решив, что им обоим пришел конец. Но не успел он еще додумать, как серый конь вынес из пыльного облака своего отчаянного всадника и поскакал в обгон табуна, оттесняя его от дороги к лугам. — Вот черт, да это девчонка!

Афанасий Николаевич подтвердил:

— Нинка. Учителева дочка.

А рыжий конь, такой блестящий и горячий, как будто бы он только что сорвался с охваченного огнем неба, расстилаясь и горделиво задирая тонкую голову, уже летел по краю пологого откоса над деревней. Слегка откинувшись назад, сидела на нем Нинка, учителева дочка, разметав по ветру волосы цвета пыли, вызолоченной закатом. И кажется, что сейчас вот взлетит конь на самый край откоса и поскачет по желтым и лиловым облакам, как по траве.

— По волосам только и угадаешь… — проговорил Андрей Фомич, задыхаясь, словно и он тоже проносился в седле вслед за бесстрашной всадницей.

— Это издали так она выглядит. Девка по всей форме. С Колькой моим в девятом классе учится.

Всадница исчезла, скатившись вслед за табуном под откос в отрадные присылвенские луга. Проводив ее взглядом, Андрей Фомич притих и неожиданно для себя зачарованно сказал:

— И равнодушная природа красою вечною сияет…

— Стишок? — спросил Афанасий Николаевич с нескрываемым удивлением и взглянул на Андрея Фомича: с чего это он так разговорился? Человек серьезный, на слова скупой. Стишки. — Не ко времени баловство. У нас эта краса природы вот где сидит! Как уборка, так если не дождь, то потоп, а под самый конец, гляди, как разыгралось!

И, указывая на Анфису, добавил:

— Вот посмотри на нее: равнодушная природа. Начисто отказывается.

Бригадир перевел на старуху свой зачарованный взгляд, как будто вечное сияние природы исходило именно от нее, от этой маленькой, улыбчатой, но такой неподатливой старушки. Оказалось, ее невозможно вырвать отсюда. Она будет сопротивляться до последней возможности. Как природа, которую он в качестве гидростроителя призван переделывать, обуздывать, подчинять воле человека. И надо сказать, что природа никогда не оставалась равнодушной и еще не было случая, чтобы она сдавалась без долгой и упорной борьбы. Но так же не было случая, чтобы она в конце концов не сдалась.