Феллах

Что касается Салема, то он просто расплакался от беспомощности и обиды, когда его спросили о характере отношений между его матерью и Абдель-Максудом, в исступлении царапал он себе лицо и от душивших его слез долго не мог произнести ни слова. Он не допускал и мысли, что кто-то мог бы осмелиться так опорочить самых честных и благородных людей на земле. Тем не менее даже Салем не пытался вывести на чистую воду и показать неприглядное лицо этих низких людей, способных нанести такие глубокие оскорбления ему самому, Абдель-Максуду и Умм Салем. Он поклялся, что отомстит им, когда вернется в деревню. Настанет день, и он сумеет проучить подлецов! И день этот не за горами!

А Хиляль в ответ на предъявленные ему вздорные обвинения в причастности к краже кооперативного имущества лишь громко рассмеялся. Уж он-то лучше всех знал, кто на самом деле занимается разбазариванием и воровством кооперативного добра. Зачем ему было об этом говорить где-то на стороне? Он не терял уверенности, что схватит воров за руку и разоблачит перед всей деревней. Пусть народ знает, кто занимается этим грязным промыслом. Уж тогда ворам отпираться будет бесполезно. И кем бы они ни оказались, какой бы высокий пост ни занимали, им все равно придется держать ответ перед жителями деревни. Вот это и будет ответом на предъявленные ему обвинения!

Как бы там ни было, все четверо даже не пытались себя защитить, доказать свою невиновность. Они просто отвергли выдвинутые против них ложные обвинения и выражали при этом свое самое искреннее возмущение. Они были убеждены, правда на их стороне, значит, и все прояснится само собой. Именно поэтому они отказались говорить. Они хотели дать своим врагам открытый бой.

Все происходящее казалось им недоразумением, которое должно проясниться. Ну, продержат их в тюрьме несколько часов — и выпустят. Иначе и не может быть. Ведь правда на их стороне. А правду не утаить. Пусть сейчас соберутся хоть все силы зла, какие есть в уезде, все равно им не закрепить своей временной победы!

Но все оказалось не так просто, как думали мои земляки. Они просидели в уездной тюрьме не час и не два, а целые сутки. Потом вторые и третьи. И наконец без каких-либо объяснений их отправили в… Каир!

Случайно оказавшись свидетелем событий, я, честно говоря, на первых порах тоже был уверен, что ни в чем не повинных людей долго в тюрьме держать не будут. В конце концов недоразумение будет улажено. Тому, кто отдал приказ посадить их в тюрьму, рано или поздно укажут на его ошибку, и он должен будет принести свои извинения. Конечно, никакие извинения не смогут заставить забыть оскорбления, страдания и унижения, которые человек перенес, пусть даже в течение нескольких часов. Душевные раны так быстро не заживают. Не только формальные извинения, но и самые искренние заверения, все блага мира, которые потом предоставляются незаслуженно обиженному человеку, не в состоянии исцелить эти кровоточащие раны. Сколько бы ни лилось слез раскаяния и сострадания, они не могут потушить бушующее в оскорбленном сердце пламя ненависти к своим обидчикам.

По приезде в город я отправился в уездный комитет АСС. Когда я вошел в кабинет секретаря комитета, тот с кем-то разговаривал по телефону. При виде меня он широко и радушно улыбнулся. Я сразу узнал его. В прошлом это был один из преуспевающих адвокатов нашего уезда. Я знал его давно — мы были почти одногодки. Он принадлежал к числу тех самовлюбленных людей, которые упиваются своим красноречием. Они слушают только самих себя, даже если изображают на своем лице подчеркнутое внимание к словам собеседника. Когда он говорил, будто нанизывая на нескончаемую ниточку красивые, тщательно обкатанные слова, которые он подкреплял живописными, артистическими жестами, создавалось впечатление, что он произносит очередную речь в суде, где с одинаковым пылом мог бы выступать и в роли защитника, и в роли прокурора. Холеное, чуть вытянутое лицо с легким румянцем и спокойный взгляд не привыкших чему-либо удивляться чуть прищуренных глаз как бы подчеркивали его независимость и уверенность в себе.

Кончив говорить по телефону, он вежливо и в то же время сдержанно поприветствовал меня, высказав удивление бледным цветом моего лица и рано выступившей на висках сединой. Не дав мне опомниться, он тут же посоветовал регулярно заниматься физкультурой. Для укрепления организма не важна система, но важна регулярность. Он лично перед работой всегда ездит в губернский клуб играть в теннис, а дома занимается гимнастикой по системе йогов.

Я пытался было его перебить, но он уже начал произносить речь. На его лице лишь на короткий миг возникло выражение неудовольствия, когда в дверях появился мужчина преклонного возраста в длинной голубой галабее, пришедший, очевидно, к нему, подобно мне, по делу. С любезной улыбкой, сославшись на важность беседы, адвокат попросил старика подождать в приемной. Затем, извинившись и передо мной, возобновил адресованную ко мне речь о здоровье вообще, о пользе гимнастики и важности тренировок по системе йогов. Он подробно изложил основные принципы учения йогов, описал различные упражнения, подчеркнув, в частности, полезность стояния на голове. Неужели я не пробовал? Это ведь очень просто. Надо только постепенно приучать себя. Сначала минута-две, потом довести до нескольких минут, а затем до часа и больше. Это помогает воспитывать силу воли, уж не говоря о том, что подобные упражнения удивительно укрепляют тело. Они делают человека молодым и помогают сохранять ему молодость на долгие годы.

— Устаз Бараи! — робко попытался я снова перебить его. — Я пришел к вам по очень важному и срочному делу. Видите ли…

— Конечно, вижу! — улыбнулся он, остановив меня властным жестом руки. — Ваше нетерпение и нервозность объясняются именно тем, что вы пренебрегаете системой йогов. А известно ли вам, что Неру до конца своей жизни делал упражнения по системе йогов, благодаря чему он даже в преклонном возрасте чувствовал себя молодым. Не верите? Можете почитать!

С этими словами он извлек из ящика стола книгу об учении йогов и преподнес ее мне как подарок. Но я, все больше теряя самообладание, отложил ее в сторону, не посмотрев даже на обложку. Я решительно намеревался вернуться к теме моего прихода. Однако не успел я и рта раскрыть, как зазвонил телефон, и устаз Бараи поднял трубку. Я с нетерпением стал ждать конца разговора, убеждая себя, что не позволю ему вовлечь меня в беседу о теннисе и об упражнениях йогов. Не за этим же я сюда пришел!

Едва он положил трубку, я начал излагать суть своего дела. Но Бараи, не дослушав меня до конца, вдруг заговорил о гольфе. Как? Неужели я не играю в гольф? Это же совсем легко. А какое удовольствие! Если я не увлекаюсь теннисом, то просто обязан играть в гольф. Но главное: я не должен забывать об учении йогов. Во всех случаях жизни я должен стараться придерживаться их принципов и соблюдать их советы…

Вижу, его не остановить. Ну, что ж, думаю, раз ты хочешь сделать из меня дурака, притворюсь дураком. Он мне говорит об одном, а я о своем. Наконец он понял, что я его не слушаю. Голос мой дрожал от гнева, я ничего не замечал вокруг, лоб покрылся испариной — все это, очевидно, убедило его, что я настроен довольно решительно и ему не удастся больше заткнуть мне рот. Тогда он изобразил на своем гладковыбритом, холеном лице внимание. Казалось, он видел только мои глаза, внимал только моим словам, жил только моими переживаниями. Никого, кроме меня, для него в это время не существовало. И вдруг он нажал на кнопку звонка. В кабинет заглянул молодой человек, очевидно, секретарь. Бараи попросил, чтобы к нему пригласили того старика, который ждет приема. Я был, конечно, обескуражен этим, но тем не менее продолжал свой рассказ. Когда феллах входил в кабинет, Бараи, изобразив на своем лице любезную улыбку, указал ему на свободное кресло рядом со своим столом. Потом нажал на другую кнопку — и в комнату заглянул посыльный. Бросив вопросительный взгляд на феллаха, он попросил для него кофе. Гость по своей скромности стал отказываться, но Бараи все-таки настоял, чтобы он выпил если не кофе, то хотя бы чаю. Пока шли торги, я продолжал излагать свою жалобу. По мере того как я, распалясь, приводил различные доводы и доказательства невиновности моих земляков, выражая возмущение выдвинутыми против них абсурдными обвинениями, лицо Бараи становилось все более серьезным, а глаза смотрели на меня с сочувствием и пониманием. Только губы были по-прежнему сложены в загадочную, чуть снисходительную улыбку.