Феллах

— Неужели у тебя такое черствое сердце? Разве тебе недостаточно, что я извинилась перед тобой?

— О чем вы говорите, ханум? Пусть аллах нам будет судья, знайте, у меня не черствое сердце! Э-э, да что тут говорить! — воскликнул он и в сердцах забросил лепешку в кусты. — Вы не хуже меня знаете, у кого сердце не то что черствое, а каменное!.. А жаловаться я никому не собираюсь. С кем я поделился своим горем, так это с Абдель-Азимом. От него у меня секретов нет…

Жена Ризка нервно прикусила губу. Лицо ее словно пожелтело, стало под цвет платья. Она изо всех сил старалась казаться спокойной, но нетрудно было догадаться, насколько ее напугали слова Салема, а ведь она так заискивала перед ним.

— Вот видите, — заметил я, — выходит, негуманно обращается с людьми именно ваш муж. Пожалуй, такая манера обращения и выдает в нем феодала и очень отсталого человека!..

— При чем здесь феодал? — встрепенулся вдруг шейх Талба. — Если человек знатного происхождения, значит, он уже и феодал? Что ж, по-твоему, получается, вообще всех родовитых людей надо выгнать из деревни?..

— Обождите, дядя Талба, — нетерпеливо перебила его хозяйка дома. — Речь идет о другом. Никто не отрицает, что Ризк-бей погорячился и совершил оплошность. Но по-моему, нет никакого резона давать волю страстям и точить ножи друг на друга. Наоборот, в наших общих интересах постараться погасить эти страсти и вообще разрядить обстановку в деревне. И мне кажется, что именно вы, ваша милость, и шейх Талба могли бы способствовать этому. Со своей — стороны я готова еще раз в присутствии вашей милости принести Салему самые искренние извинения и попросить его навсегда забыть эту неприятную историю. Прошу тебя, сын мой, — патетически воскликнула она, — забудь обиду и милосердно прости!.. Надеюсь, ты теперь удовлетворен?..

Салем и рта не успел открыть, а обрадованный шейх Талба уже тормошил его:

— Ну вот видишь, парень, все улажено! Сама ханум в присутствии свидетелей попросила у тебя прощения. Чего же ты еще хочешь? Разве тебе этого мало? Наша ханум тебя уважила, и ты должен ее уважить…

— Да помолчите же вы, дядя Талба! — с раздражением прервала его жена Ризка. — Дело вовсе не в том, кто кого уважил! Я попросила прощения, потому что сознаю свою вину. И я вчера несправедливо поступила, хотя должна была приложить все усилия, чтобы утихомирить бея… Мы оба виноваты перед тобой, Салем, и в этом искренне раскаиваемся. Поверь, сын мой, я от чистого сердца приношу свои извинения!

— Скажите, ханум, а по каким делам Ризк-бей отправился в Каир? — поинтересовался я, стараясь перевести разговор на другую тему.

И снова в разговор вмешался шейх Талба:

— Слышишь, Салем, как почтительно говорят городские люди: «Ризк-бей». А у тебя что, язык отсохнет, если ты произнесешь слово «бей»?

— Отсохнуть, может, и не отсохнет, но как-то не поворачивается, — ухмыльнулся Салем. — Наш гость тоже из беев, вот пусть они и называют друг друга беями. Ну а я ведь, шейх Талба, всего лишь простой феллах. Я уважаю законы. Раз законом отменены титулы, я и следую ему: называю всех как положено — «сеид» и добавляю при этом имя.

Я почувствовал себя пристыженным, как и тогда в Каире, когда вынужден был выслушать подобные упреки в свой адрес от Абдель-Азима. Конечно, Салем по-своему прав. «Но напрасно ты, Салем, ставишь меня на одну доску с Ризком. Я употребил слово «бей» вовсе не из уважения к титулам, которые вполне справедливо отменили, а просто по привычке. Так до сих пор говорят в Каире. Конечно, мне следовало бы отвыкать от этой дурной привычки. Но у городских, оказывается, она довольно сильна, и, мы, к сожалению, не очень стараемся перестроиться и начать жить по-новому. Может быть, именно тебе, Салем, и твоим друзьям придется нам в этом помочь, помочь окончательно освободиться от многих привычек, предрассудков прошлого… А сколько их еще в нас, кто знает?!»

Мои размышления были нарушены пронзительным голосом Тафиды — она никак не хотела впускать ломившегося в калитку Тауфика Хасанейна.

— Ну, куда прешь? Тебе же сказали: бея нет дома, уехал он…

Но Тауфик, явно чем-то возбужденный, только отмахивался от нее, как от назойливой пчелы. Наконец, не обращая внимания на сердитые окрики Тафиды, он грубо отстранил ее и направился прямо к балкону. Жена Ризка обернулась на шум. Увидев подходившего Тауфика, она поднялась.

— Тебе, кажется, сказали, что бея нет дома. Зачем же ты все-таки идешь? Сразу видно, ты плохо воспитан. Ну, что у тебя там стряслось? — недовольно спросила она.

— Видите ли, ханум, — начал, запинаясь, Тауфик, — там созывают общее собрание… Абдель-Максуд сам обходит дома и приглашает родителей своих учеников на собрание завтра, сразу после вечерней молитвы. Бей не хочет, а они готовятся провести заседание комитета и собрание кооператива. Абдель-Азим со своими дружками агитирует народ за то, чтобы вся земля была общая. Сейчас эти смутьяны бегают по деревне и кричат: «Долой реакцию! Мы за кооперацию…» Что делать, ханум? Ведь вы сами говорите, что бей уехал. Как же без него? Надо что-то срочно предпринимать. А что? Подскажите! Была бы винтовка, я бы им показал! Перестрелял бы всех подряд, а там будь что будет!..

Услышав эту новость, Салем, не скрывая своей радости, захлопал в ладоши, скандируя:

— Вот так здорово! Вот так здорово! Долой реакцию! Мы за кооперацию! Долой реакцию! Мы за кооперацию!

Одним прыжком он перемахнул через перила балкона и мигом очутился за калиткой усадьбы. Пританцовывая, он бросился бежать к деревне, не переставая выкрикивать понравившийся ему новый лозунг: «Долой реакцию — мы за кооперацию! Долой реакцию!..» Пробегая под старым, развесистым камфорным деревом, он высоко подпрыгнул и с налету умудрился отломить длинную ветку. Очистил от листьев и, размахивая ею, как саблей, стремглав понесся дальше, словно навстречу невидимому врагу…

Глава 5

Абдель-Азим беспокойно ерзал на деревянной скамейке и, покручивая свои пышные с проседью усы, то и дело поглядывал нетерпеливо в окно. На дороге, как назло, никто не появлялся. Прошло больше часа после окончания вечерней молитвы, на которую, как обычно по пятницам, собиралась вся деревня, а в самой просторной комнате дома, где для участников собрания расставили скамейки, стулья и табуретки, было все еще пусто. Пришел только Абдель-Максуд, учитель сельской школы. Он сидел рядом с Абдель-Азимом за широкой мраморной тумбой, раскосые деревянные ножки которой были то ли для красоты, то ли для большей прочности переплетены веревкой. Массивную мраморную плиту с отбитыми краями закрывала большая полотняная скатерть. В затейливой вязи искусно вышитых по углам узоров угадывались и пальмы, и буйволы, и голубая башня, и даже высотная Асуанская плотина. От нее в разные стороны зелеными волнами разливались воды нового Нила. Да, вода, которая давала жизнь окрестным берегам и превращала пустыню в цветущие поля, была вышита не синими и не голубыми, как принято, а зелеными нитками, цветом полей и растений, рожденных этими волнами.

Я внимательно разглядывал узоры. Перехватив мой взгляд, Абдель-Азим отодвинул в сторону разложенные на скатерти бумаги и с гордостью произнес:

— Посмотри, посмотри получше — это вышили ученики нашей школы! Ну как, здорово?

И лицо его, еще минуту назад серьезное и озабоченное, озарилось улыбкой.

Абдель-Максуд приподнял край скатерти и спокойным, ровным голосом учителя пояснил мне:

— Да, это все вышили мои ученики, мальчики и девочки. Сами, без чьей-либо помощи. Они попытались на этой скатерти изобразить жизнь, какой она была, есть и какой они видят ее в будущем. Вот смотрите — это высотная плотина. С ней связаны наши надежды на будущее, мы верим, что оно прекрасно…

Он говорил просто, без ложного пафоса, без всякой позы. И потому в его возвышенных словах слышалась особая убежденность, а их глубокий смысл обнаружился сам по себе. «Давно ли ты, устаз[13] стал произносить такие слова? Раньше ты их даже не знал. А если и знал, то не вкладывал никакого конкретного смысла и поэтому стеснялся произносить. Совсем так, как ты постеснялся бы сейчас надвинуть на лоб ярко-красный высокий тарбуш, который прикрывал когда-то твою пышную шевелюру, надеть богатую, расшитую золотом галабею или взять в руки толстую трость из черного дерева, инкрустированную слоновой костью… Помнишь, как в молодости ты гордился ею, прогуливаясь, бывало, по базару между торговками финиками, арахисом и прочими сладостями? За многими из них ты не прочь был тогда поволочиться, и глаза твои то и дело стреляли в сторону заезжих кокеток и неприступных невест-красавиц. От твоей пышной шевелюры мало чего осталось, но ты ходишь всегда с непокрытой головой. Давно ты расстался и со своей роскошной галабеей. Ей ты предпочел домотканую длинную рубаху из верблюжьей шерсти. А франтоватую трость заменила простая толстая бамбуковая палка. Взгляд спокойный и сосредоточенный. Движения неторопливы. Вид солидный. Держишься ты с достоинством. Кто бы мог подумать, что ты тот самый Абдель-Максуд-эфенди, который когда-то славился своим легкомыслием и не давал в деревне проходу ни одной смазливой девушке, пока не нарывался на скандал. Помню, хорошо тебя проучила в свое время красавица Инсаф, которую теперь все почтительно называют Умм Салем. С тех пор прошло по меньшей мере лет двадцать пять, но и сейчас в деревне еще смеются, вспоминая, как Инсаф, когда ты пытался ночью проникнуть в ее дом, с шумом выставила тебя за дверь, вытряхнув на твою роскошную галабею ведро с птичьим пометом…»

13

Устаз (араб.) — мастер, учитель — форма уважительного обращения в арабских странах к представителям интеллигенции, специалистам в своей области.