На берегах Невы

Это была моя первая встреча с ним. Он пригласил меня вместе с другими свежевыпеченными медиками на свою квартиру для знакомства.

Озолина уважали, но не любили. Мои друзья студенты посещали его ежемесячные вечеринки со значительной неохотой и неудовольствием. Они называли его в шутку «Кальвинистом». Он не курил и не пил. Он возражал против любого отклонения от его строгих правил. В определённом смысле он был анахронизмом Санкт-Петербурга, города волнующегося эмоционализмом, терпимостью к человеческой слабости и греху, враждебностью ко всем жёстким нормам и аристократическому этикету. Город, часто с экстремальным пониманием человеческой свободы.

Он родился в Санкт-Петербурге. Его отец, латыш, был успешным предпринимателем, и русская мать, которая умерла в его раннем возрасте. Озолин унаследовал каменное упорство от своего отца, а особенное одиночество — от своей матери. Я один среди студентов не испытывал к нему неприязненных чувств. Он отвечал тем же, хот и не без некоторой резервации. Время от времени я забегал к нему, и мы бродили вместе по берегу Невы. Он был молчун, часто мы обменивались только парой слов во время долгой прогулки. Он никогда не спрашивал меня ни о моих планах, ни о моих убеждениях, ни о моих мечтах. Он редко улыбался.

— Вы никогда не улыбаетесь, — как-то спросил я его.

— Я не имею права улыбаться.

— Почему?

— Я ношу в себе семена разрушения.

— Я не верю в это, — запротестовал я.

Он не ответил, но внутренне я почувствовал, что в этом есть правда.

Его квартира была на четвёртом этаже старого здания на Мойке. Это была сама простота: ни ковров, ни диванов, только несколько стульев и кресел. Его спальня была маленькой и обставлена только тумбочкой, ночным столиком и небольшим встроенным шкафом. Не было ни картин, ни гравюр, а только бесконечные книжные полки с медицинскими книгами в гостиной. Ни одного детектива или художественной книги, или поэзии, или биографии. У него не было служанки, он сам готовил для себя.

— В основном хлеб и молоко? — я сделал предположение.

— Нет в основном мясо, — он снова не объяснил.

Я никогда не спрашивал его о семье. Только много позднее я узнал, что у него есть брат — успешный юрист, который жил в Санкт-Петербурге. Он редко встречался с братом. Они были чужие друг другу, собственно как и большинство его сослуживцев. Как-то он допустил, что может быть только ко мне, он испытывает некоторую степень привязанности. «Да, — он повторил своим чётким, ясным голосом, — определённая привязанность». Я тоже симпатизировал ему в ответ. Были мы друзьями? Я сомневаюсь в этом. Но больше чем что-либо другое, я хотел быть его другом. Я хотел говорить с ним запросто и помочь ему, я был очень молодым человеком. Была это жалость с моей стороны или обожание? Я не пытался анализировать свои чувства к нему, однако, всякий раз, когда я поднимался по ступенькам, ведущим к его квартире, я чувствовал некоторое возбуждение и предвосхищение.

Одним вечером, ужасным и холодным, мы остановились у Исаакиевского собора. Улицы были покрыты глубоким слоем снега. Весь город был белым.

— Запомни этот вечер. Этот момент, — пробормотал он.

— Почему?

— Я знаю теперь, жизнь готовит мне нечеловеческие страдания.

— Как Вы…

— Стоп, не говори ничего, не спрашивай. Сейчас мне это открылось, вот сейчас…..

При ярком свете луны его лицо светилось. Он улыбался. С его белыми волосами, со снегом, падающим на его голову, он казался мне делающим вызов своей судьбе.

Идя обратно, мы шли быстро, как бы в спешке. «Да… да…, — сказал он, когда мы достигли его дома, — Случайность управляет нашими жизнями, что за катастрофа!».

Он не пригласил меня присоединиться на чашечку чая перед сном, как он это иногда делал в схожих ситуациях. В полуоткрытой двери он остановился: «Как мало слов было сказано между нами, как много несказанного".

В конце семестра Озолин был назначен ассистентом профессора по инфекционным болезням. Его работы по защитным механизмам против инфекции были признаны важным вкладов в этой области. Я не видел его несколько недель, пока не услышал слухи, что он увольняется и уезжает в экваториальную Африку.

Я зашёл к нему в этот же вечер. Он был рад видеть меня: «Я ожидал увидеть тебя». Он упаковывал свои книги, методично, как и всё, что он делал.

— Почему…?

Он не ответил.

— Мне будет не хватать тебя.

— Не надо…

— Что наша дружба была шуткой? — я рассердился.

— Я должен… некая сила толкает меня на трагический путь.

Я поднялся и пошёл к двери.

— Не обижайтесь на меня, мой дорогой друг, — он подошёл и обнял меня.

— До свиданья Леонид.

— До свиданья мой друг, я увижу тебя снова.

Месяцы не было никаких известий от Озолина. Затем прошло сообщение, что микроб, вызывающий туберкулярную проказу, был выделен нашим преподавателем. Блестяще написанный, с шикарными иллюстрациями и слайдами доклад был доложен на нашем ежемесячном симпозиуме. Сам, он находился в каком-то бельгийском госпитале в Конго, где было возможным проводить исследования. Ещё через несколько месяцев другое сообщение достигло нашего деканата, оно было послано из Брюсселя: «Я возвращаюсь в Петербург. Я женился на русской девушке, которая училась здесь». Он даже не назвал им своей жены.

Мы все были в восторге, не столько, что он возвращается, как то, что он женился. Невероятно! Возможно, старая дева, синий чулок, как и он.

Мы жестоко ошибались. Скоро стало известно, что Озолин женился на дочери известного профессора университета Игоря Дарманского. Он был профессором криминального права, один из выдающихся юристов своего времени. А я был близким другом юного Дарманского, моего товарища по медицинскому институту.

«Невероятно!» — была наша общая реакция. Многие из нас знали Валерию Дарманскую — весёлая, жизнерадостная, обаятельная она дружила со многими студентами. Она была, как раз экстравертом и образована, несмотря на свою юность. «Это безумие! — была наша единодушная реакция. — Он настолько старше её, этот наш Кальвинист».

Циркулировали слухи, что её родители, известные своим гостеприимством, были не в восторге от этого брака.

Кода я в следующий раз зашёл к Дарманским, профессор спросил меня:

— Я слышал, что Озолин ваш друг?

— Да. Видимо.

— Он хороший человек. Леонид Озолин?

— В принципе, я знаю его только поверхностно, — допустил я.

— Блестящий учёный…. Прекрасный врач я слышал.

— Да, это действительно так.

— Что меня беспокоит….. Сможет ли он сделать мою дочь счастливой?

— Профессор…., как это можно предугадать?

— Я знаю. Знаю. Это иррационально, но как вам кажется? Вы знаете Валерию, какая она прекрасная, добросердечная девушка. Она наделена таким порывом к счастью. Вы знаете его… вы часто с ним говорили…. Какое будет ваше предварительное суждение? Пожалуйста, будьте со мною искренни.

— Я сожалею, что ваша дочь вышла за него замуж, — сказал я и сразу же пожалел об этом.

— Я благодарю вас за вашу искренность. Это нелегко было для вас.

Через две недели Озолины прибыли в Петербург. Её родители дали великолепный приём: был оркестр, танцы, шампанское. Озолин выглядел счастливым и даже иногда улыбался. Однако, Валерия, душа любой компании, была сдержана и как-то подавлена.

— Мои поздравления. Валерия, — я нашел момент, чтобы заговорить с ней. — Леонид — прекрасный человек.

— Да… а что нет?

— Он немного несоциальный, — сказал я.

— Но он гений…. Я должна помочь ему, я помогу ему. Он посвятил себя науке, я пожертвую жизнью ради этого.

— А вы должны? Ваша жизнь….

— Да! Как мадам Кюри….. Вместе…. Это и есть истинная любовь…. Самопожертвование…

— Самопожертвование? — запротестовал я, — Это не истинная любовь — это заместитель.

— Я чувствую в внутри себя потребность пожертвовать ради человека, которого я люблю.

— Абстрактная любовь, подобие любви, — настаивал я.