Белая тишина

Токто помрачнел и молча сосал трубку. Молчали и Глотов с Пиапоном.

— Я думаю, Токто, твои внуки здоровы, — сказал Глотов. — Они ведь крепыши, я помню их. Давай закроем глаза и попытаемся умом заглянуть на десять лет вперед.

Токто с Пиапоном удивленно посмотрели на Глотова.

— Представим, сейчас зима тысяча девятьсот тридцатого года, — продолжал Павел Григорьевич. — Токто, ты хочешь узнать, как живут твои внуки, ты просишь меня узнать об этом. Хорошо. Я снимаю телефонную трубку и звоню. Алло! Алло! Это Джуен? Скажите, пожалуйста, как здоровье внуков товарища Токто? Здоровы? Спасибо. Вот и все, Токто, внуки твои здоровы.

— Ты думаешь, через десять лет в наших стойбищах такие разговорные трубки появятся? — спросил Токто.

— Обязательно будут! — убежденно ответил Глотов.

— Сказки рассказываешь.

— Нет, не сказки рассказываю. Мы с тобой здесь караулим полковника Вица, замерзаем, обмораживаемся, чтобы твое стойбище стало новым стойбищем, чтобы ты перешел из глиняной фанзы в теплый рубленый дом. Мы воюем, чтобы твои внуки не болели и не умирали.

Токто молчал.

— Сейчас ты хочешь знать, как здоровье твоих внуков, — продолжал Глотов. — Ты не веришь, что телефон появится в стойбищах. Хорошо. Пусть не будет телефона. Но о своем здоровье через десять лет твои внуки будут сообщать письмом. Будут писать: «Дедушка, ты не беспокойся о нас, мы здоровы». Это что, тоже сказка, скажешь? Через десять лет все ваши дети, внуки будут знать грамоту, будут писать и читать, как Богдан.

Пиапон не стал переводить последнюю фразу, но с самого начала разговора ждал момента, чтобы попросить Павла Григорьевича об одном очень важном, волнующем его деле. При упоминании имени Богдана он не сдержался и попросил:

— Павел, ты каждый день с Николаевском разговариваешь…

— У нас нет связи с Николаевском. Телефонный провод тянется от Кизи через Де-Кастри, Круглое в маяк — и все.

— Но все равно ты связан с Николаевском, по твоей просьбе они присылают шутку. Павел, спроси командиров, спроси самого Тряпицына, как там наш Богдан?

Глотов никогда не видел такого выражения лица своего друга. Все его переживания, любовь к племяннику, страх за него отразились на лице Пиапона.

— Узнай, Павел, я тебя очень прошу, — тихо повторил Пиапон.

Павел Григорьевич тут же составил текст телеграммы на имя Даниила Мизина. Пиапон с Токто облегченно вздохнули, и Павел Григорьевич понял, что эти два уже не молодых человека постоянно находились мысленно вместе с Богданом, что они думают о нем, тревожатся за него, хотя ни один из них и словом не обмолвился об этом.

На следующий день телеграмму он отправил с ульчами в Мариинск, чтобы по телеграфу отстукали в Николаевск.

А Токто той ночью увидел сон: молодая, полная сил Кэкэчэ ласкала его и шептала: «Я понеслась, рожу тебе кашевара».

— Внуки мои здоровы, — сообщил утром Токто. — Сон хороший видел.

С того утра прошло десять дней. Каждый день Пиапон встречал ульчей и, поздоровавшись, спрашивал, есть ли письмо из Николаевска. Каюры знали, какое письмо ждет Пиапон, но ничем не могли его обрадовать: телеграмма от Даниила Мизина все еще не поступала.

И сейчас Пиапон, любуясь видом бухты Де-Кастри, нет-нет да косил глаз в сторону поселка, откуда приезжали ульчи. Пиапон знал, что напрасно он ждет каюров сегодня, они застряли с тяжелым грузом на Кизи, сегодня, может быть, доберутся только до поселка Де-Кастри. И ничего удивительного, что они так медленно едут — шутка ли везти на нартах тяжелую пушку и сто пятьдесят снарядов. Пиапон точно не знает, какую пушку везут ульчи, ему кажется, что она должна быть такой же, какую он видел на канонерке, когда его везли из Нярги в Малмыж.

Павел Григорьевич все еще барабанил пальцами по столу. Партизаны молчали.

— Как-никак, еды у них должно быть маловато, — наконец прервал молчание Тихон Ложкин.

— А ты откеда знаш? — спросил Фома Коровин.

— Как это откеда? Подумай малость. Из Мариинска бежали, обоза не было. В Де-Кастри на складах кое-чего прихватили, но их шестьдесят с лишним ртов.

Пиапон тоже думал о подземных складах продовольствия, колодцах, ему казалось, что под каменным домом проложены ходы, выходы с хитрыми разветвлениями, как в барсучьей норе.

— Командир, поговори с полковником, — попросил Калпе. — Пошли его на… Может, он рассердится и начнет воевать.

Предложение Калпе никого не рассмешило, потому что некоторые партизаны по своей инициативе уже много раз куда только не посылали самого полковника и его офицеров, но те оставались глухи и не сердились.

— Ерунда, — махнул рукой Тихон. — Их ничем уже не проберешь. Пушка только заставит их воевать.

Пиапон отошел от окна, сел на полу рядом с Тихоном Ложкиным.

— Привезут пушку, уничтожим эту трусливую свору и подадимся домой, — размечтался Тихон, — Приду я в село, а избы-то у меня нет. Вновь мне надо лес рубить да избу ставить. Но ничего, отстроюсь. Баньку срублю, такую махонькую, да сердитую.

— Хорошо бы сейчас попариться в баньке, — сказал Ерофей.

— А наши-то в Николаевске в городской бане отмываются, — сказал Фома. — Орлов-то уж любит попариться, я знаю.

Пиапон закурил, прислушиваясь к неторопливому разговору товарищей. Он тоже в последнее время много думал о доме, о семье и должен был сознаться Токто, что тоже соскучился по внукам. Он теперь часто видел сны о Богдане, о дочерях и внуках.

— Командир, может, навстречу пойти ульчам, помочь им, — предложил Калпе, которому стало невыносимо безделье.

Павел Григорьевич перестал барабанить пальцами, поднялся со стула, сделал несколько шагов взад и вперед между сидящими на полу партизанами.

— Хороший наконец совет ты подал, Калпе, — сказал он. — Правильно, надо пойти встречать ульчей, помочь им. Чем быстрее пушка прибудет сюда, тем скорее мы уничтожим отряд полковника Вица. Калпе, собери человек десять и иди помогай каюрам.

Калпе с радостью бросился выполнять приказ командира, через час его отряд вышел из Круглого.

Пиапон проводил брата и с отрядом в двадцать человек ушел на маяк заменять караульных. С ними шел и Павел Григорьевич.

— Не волнуйся, Пиапон, — говорил он, когда партизаны гуськом шли по узкой тропинке между густыми кустами. — Я думаю, Богдан невредим и здоров. Ты слышал, что Николаевск был сдан без боя, партизаны вошли в город мирно.

Узкая тропинка выбежала на чистое обласканное ветрами белое поле и спускалась вниз к узкому перешейку, соединявшему маяк с материкам. Отсюда как на ладони виднелся маяк, дом, в котором отсиживались белогвардейцы; направо, насколько хватало взору, раскинулся Татарский пролив, слева ковшом лежала бухта Де-Кастри.

Пиапон остановился, пропустил мимо себя партизан. Павел Григорьевич встал рядом.

— Как только расправимся с полковником Вице, вернемся в Мариинск и я сам запрошу Николаевск, — сказал он, глядя на маяк. — Пока не ответят, буду сидеть на аппарате. Ты не беспокойся, все будет хорошо.

«Одну ночь еще ждать, — думал Пиапон, спускаясь к узкому перешейку, вслед за партизанами. — Послезавтра я узнаю, как там мой Богдан…»

В палатке, укрытой за густыми деревьями и кустарниками, возле жаркого каминка сидели караульные. Среди них были и Токто с Понгсой, Дяпа с Бимби.

— Новости есть? — спросил Пиапон.

— Нет, — ответил Пиапон.

Этот короткий разговор происходил на каждой смене караулов, раз спрашивал Токто, а отвечал Пиапон, в другой раз роли менялись. И все присутствующие при этом разговоре знали, что Токто с Пиапоном говорят о телеграмме из Николаевска.

Пиапон прошел по снежной траншее к наблюдательному пункту. Здесь уже находилось несколько партизан с Тихоном Ложкиным. Каменный дом серой глыбой закрывал голубое небо, белые облака. Дом молчал. Партизаны тоже молча смотрели на чернеющие проемы окон, с белыми бумажками и тряпичными затычками пулевых дыр.

— Завтра от дома одни камни останутся, — сказал Тихон.

Ночь прошла спокойно, белогвардейцы не подавали признаков жизни. Но в партизанской палатке в эту ночь не затихали голоса, партизаны говорили о своих семьях, детях: этой ночью сокращалось время встречи с женами, детьми и родственниками, может быть, сразу на месяц, а может, и больше.