Кремль. У

— Сказанное девкой ты должен понимать иносказательно, гражданин. Что видим мы, сказала она, мы должны вертеться, как белка в колесе, бесцельно и вдобавок тащить на себе колесо, которое называется страстями Ты только один, заведующий типографией, можешь тащить на себе колесо страстей, иные же откажутся, так как они думают не о страстях, а о жульничестве и о дешевом и либеральном, — по профессии, по профессии, считаю, — хлебе. Подними свое колесо, портной и заведующий, сказала она и также добавлю я, в Кремле у нас тревожно и тяжело! Колесо устремится на втулку так же быстро и легко, как та девка, которая сказала тебе посылающие слова. И ты, портной и заведующий, будешь тверд, как железная ось. Поднимайся и борись, ты силен, и твой Кремль силен, ты сделаешь свое дело, ты даже победишь Мануфактуры, так как они ослабели и в просветители себе выбирают таких подозрительных людей, вроде Вавилова. Я презираю Мануфактуры! Люби жизнь, заведующий! Посмотри на конец позднего лета! Посмотри на Кремль… Листья начинают желтеть, они отлетают, сначала самые легкие и самые маленькие, они летят, цепляясь друг за друга так же, как и мы в нашей жизни, и кора на деревьях приобрела вид и цвет сухого тумана. Посмотри на Ямской луг, на речушку Ужгу, она недостойна того, чтобы я поил в ней моего коня… скоро над Туговой горой, имеющей вид двух сосков, поднимутся туманы и ветры; так и радость, как позднее лето, может вырваться из твоих объятий, заведующий, и убежать к другому… Ты должен спешить, ты поднимаешь колесо, ты его несешь, и девка любуется твоей силой и преданностью со стен Кремля. Бери, заведующий!

Хлобыстай-Нетокаевский наклонился к колесу. Он схватился за обод. Обод был желт, обильно просмолен, спицы выдержаны и как бы из камня, из мрамора. Хлобыстай-Нетокаевский взглянул на кремлевские бойницы, их розовые ресницы щурились. Хлобыстай-Нетокаевский поднял колесо и, поднимая колесо, уронил подметки, и эти подметки возжаждали и спрятавшийся в лопухах актер К. Л. Старков и узбек на коне Измаил Буаразов. И едва управляющий отмерил десяток шагов, как Измаил взмахнул саблей, и актер с сожалением разглядел, что на конце сабли Измаил поднес к своим глазам — подметки, длинные, желтые, шероховатые на ощупь. Он засунул их за пазуху.

Над голубыми камнями шоссе повисли черные кустарники, и, цепляясь за их верхушки, лениво и нежно стремились чередой почти прозрачные листочки. Измаил поймал один, он, как сито, почти состоял из одних жилок. Измаил сказал: «Жизнь моя изнурительна, как жизнь росы; ночной водой, а днем паром в небесах, — когда же я скажу настоящую речь и по-настоящему покараю ослепителя? В Кремле есть, по-моему, много ослепителей и вредных мне людей, там есть и Гурий, есть и девка Агафья, есть и И. П. Лопта, и профессор Черепахин чрезвычайно подозрителен мне, все они в бегстве своем от меня будут еще газообразить…»

Измаил еще раз осмотрел свои подметки, он погнал коня, чтобы похвастать Мустафе своими подметками. Он сократил путь и направил коня прямо через луг, мимо заросшей ужгинской заводи, рассыпавшейся мельницы, Рабочего клуба, пруда, туда, где стоял Дом узбека и где через улицу, на пустыре, ютилась хибарочка Гуся-Богатыря. Он скрылся в уличках Мануфактур, а на шоссе тем временем вышла рабочая экскурсия, и актер К. Л. Старков вежливо ее обошел, он направился в Мануфактуры, чтобы найти слабого и несчастного Вавилова, так как только слабый и несчастный может понять такого же слабого и преследуемого. Выслушает и о Неизвестном Солдате, и о профессоре Черепахине, и многие другие информации и сообщения, которые отяжеляли его душу!

Вавилов возлагал мало надежд на затеянную им экскурсию, все ж он рассчитывал, что она поможет ему ознакомиться с рабочими, а явилось всего десять — пятнадцать молодых людей, заинтересованных больше возможностью пошутить с барышнями, собирающимися в экскурсию, нежели осмотром северного барокко, как представил Кремль сопровождающий экскурсию профессор З. Ф. Черепахин. Вавилов ожидал, что придет Ложечников, мастер из прядильной, три года бывший народным судьей, а затем вернувшийся на производство. Ложечникова даже и те, которых он жестоко осуждал, хвалили за справедливость, прямоту и какое-то мягкое равнодушие к людям. Вавилов искал длинного и томительного разговора о справедливости, о том, чего он и сам не знал, он хотел видеть в людях то, что он называл добротой, ему стыдно было сознаться, что он нуждался в жалости.

Е. Чаев, увидав экскурсию, собрал свои убогие краски и быстро ушел из собора. Профессор подумал, что Е. Чаев не желает встречаться с рабочими. И это обеспокоило профессора: профессор опасался фанатиков. До прихода экскурсии он разговаривал с Е. Чаевым, отказал тому в ночлеге, и тот, вместо того, чтоб обидеться, внезапно показал профессору свои копии с фресок и спросил — религиозен ли он. Профессор подумал, что тот своеобразно спрашивает его о таланте, и сказал: «Талант нынче, молодой человек, дело смутное», на что Е. Чаев опять спросил о религиозности и добавил, что она должна чувствоваться в копиях, и тут же задал вопрос о религиозности профессора, на что профессор не пожелал ответить.

Профессор З. Ф. Черепахин нервно бежал впереди экскурсии, то и дело оглядываясь испытующе на Вавилова. Вавилов больше смотрел в пол и, видимо, мало интересовался кремлевскими прославленными древностями. Узбек в халате и в галошах догнал профессора и спросил у него ломаным языком и шепотом, в котором же доме живет кремлевская девка, и второй раз в этот день профессор нелестно для себя умолчал. Профессор показал митрополичьи покои, ризницы монастыря, трапезные и затем опять вернул их в собор Петра Митрополита.

Собор обильно украшен золотом и деревянными скульптурами, снизу доверху весь собор покрыт фресками. Сверху на них смотрело огромное лицо Христа. Бабочка, невесть как попавшая под купол, заинтересовала рабочих. Она, белая и прозрачная, кружилась подле самых глаз Христа. Профессор объяснял, насколько хитро устроено освещение, что хотя окна и малы, но всегда, в любой час дня, в соборе солнце. Рабочие слушали смутно, кто-то широко потянулся, молодайка подошла к мощам, перекрестилась, над ней засмеялись, она отошла обиженная, а затем и быстро покинула экскурсию. Профессор обещал показать прославленный ужгинский звон, известный даже Европе, но, к сожалению, звонарь заболел. Лучшим соборным звонарем числился Колыван Петров, один из знаменитых «пяти-петров» Мануфактур. Раньше он долго звонил в церкви при Мануфактурах, а перед самой революцией был приглашен митрополитом в Кремль. Здесь ему передали звонарные ключи, и митрополит благословил его, а прослушав, одобрил.

Колыван Семеныч в собор заходил редко, он, торопливо получив благословение, поднимался на звонницу. Он часто звонил для экскурсий, отчасти побуждаемый жадностью к плате, отчасти и влекомый честолюбием: ему нравилось, когда про него говорили, что это последний русский звонарь. Узнав, что рабочие Мануфактур собираются слушать его, он отказался звонить; профессор сам написал ему записку, и он сам тоже ответил запиской: «Ей-богу захворал».

Профессор показал им еще подвалы, многие бывали здесь в детстве, он им перевел легкомысленную надпись на камне епископа Варлаама; некоторые посмеялись, а один молодой сказал любовно: «Озорник». Они закончили экскурсию прудом, в котором разводили для митрополита и князя легендарных карасей, и молодой, назвавший Варлаама озорником, сказал: «Вот теперь Вавилов для нашего клуба разведет карасей». Вавилову было приятно слушать это первое веселое и слегка любовное слово про него, а клуб, точно, находился в парке среди запущенных, когда-то называвшихся Императорскими, а теперь совсем безыменных прудов.

Лицо у профессора пылало, веселело, и рабочим, видно, тяжело было на него смотреть, они, наверно, думали, что обилие обладаемых им знаний придает ему веселье. Профессор развел руками, вытер пот со лба и сказал:

— Я прошу вас, товарищи, поддержать мое начинание, а именно: вот вам мой доклад, сейчас идут перевыборы Советов, и, по всей видимости, Кремль потеряет принадлежащий ему уезд. В своем докладе я излагаю новому составу Совета мое предложение о том, чтобы из Кремля устроить музей общесоюзного значения.