Страница 4 из 110
Соляные – строгановские – заводы Петр Первый застил – заводами железными – – Леса, тишина, прибрежные горы, и в лощине меж гор горит, полыхает красным упорным, непокорным, бередливым светом – домна, – горит завод, дымят трубы, горит домна, бредит заревом на облаках, – во мрак ушли обрывы берега, стерлась щетина елей и сосен во мраке, – домна непокоит, бередит красным огнем. – Здесь земли крепки, как пот, – от дней Петра каждый завод здесь помнит хорошее столетье, – и все заводы построены, как один, Петровым регламентом по примеру солеварных. – Мастером на Майкорском заводе работает Марк Карпович Москва, внучатый брат Ивана. Старостой на Соликамском соляном заводе работает Пантелеймон Романович Москва, дядя Ивана, – нос у Пантелеймона провален сифилисом – –
– – заговор на разлученье: «– черт идет водой, волк идет горой, они вместе не сходяца, думы не думают, плоды не плодят, плодовых речей не говорят, – так бы и раба божья (имярек) с рабой (или рабом – имярек) мыслей не мыслили, плодов не плодили, плодовых речей не говорили, а все б как кошка да собака жили» – –
До-бытие Ивана Москвы возникло в зырянском селе, около отца-охотника, зверолова и рыбака, в доежных обычаях и в местах, где неизвестны телеги. Добытие Ивана Москвы прошло на Соликамских соляных заводах. До-бытие Ивана перековывалось Чермозским металлургическим заводом. Иван Москва вышел в бытие винтовкой восстания на московских улицах, у Никитских ворот, большевик, пролетарий. На соликамье – по кириллице – Иван узнал грамоту. На Чермо-зе он прочел первую книгу о революции. На Подкаменных землях нет ни чахотки, ни тифа, ни холеры, – но есть – сифилис: дед и отец Ивана были больны, дед был безносым, и в двадцать лет Иван узнал, что сифилис им унаследован от отцов. Иван возрос высоким и сильным человеком, широкоплечим, коренастым. Он был никак не красив, широкоскулый, широколобый, узковекий, – в запавших его глазницах сидели маленькие, острые, умные, упорные глаза.
Весь, всячески в прошлом, вошел Иван Москва в бытие. В прошлом, потому что тело его было изгажено сифилисом отцов, то тело, где жил его мозг. В прошлом, потому что он знал только кириллицу прошлого, засвидетельствовав и запечатлев, замарав свой tabula rasa заговорами на разлученье, мунянью, кочами, юрлами, доегами. Но – должно быть – внутриатомная энергия вырабатывается не только радиевыми рудами, но и человеческой волей, – ибо изъеденное сифилисом тело Ивана Москвы оставило ему ясный ум, ясный мозг, тот мозг, который дал ему силы выйти из до-бытия в бытие, дал сил из до-бытия – через бытие – заглянуть в предбытие, – тот мозг, который дал ему уменье взглянуть на свое тело, большое, испорченное, нескладное, – взглянуть, как на ларь, скверный ларь, ларь, как тюрьма, спрятавший его мозг: он нашел в себе силы знать, что тело его – только тюрьма его мозга. Если бы не было социальных розней, он вправе был бы на свои плечи взять имя и быль Строгановых, именитых.
Весь в прошлом, винтовкою Иван Москва у Никитских ворот в Москве вышел в бытие – и на развалинах истории он стал строить свое, своего мозга и своего класса будущее, тело оставив в до-бытии. Он пошел по фронтам революции, последний свой штык воткнув в польский фронт.
Тогда он пришел в Москву, чтобы строить.
Это был двадцать второй год, год распутий. Иван понял тогда, что революция не в том – что, а в том – как. Механику винтовки Иван сменил на машину завода. И заговор на разлученье – «черт идет водой, волк идет горой» – он сменял заговором на сговор, на тот сговор, которыми должны жить его мозг и СССР.
Это он пошел по Подкаменным верстам, походом, с отрядом старателей, – нашел Полюдову лощину, заклятую лесом и лесными тропами, – отнес ее камни в Академию: – это он построил завод, вырабатывающий радий. – Строить заводы в те годы – трудное было дело, – но строить – всегда прекрасно, строить, делать, обдумывать строимое, собирать тесины, камень, железо, – создавать – вопреки Соликамским соляным заводам, ставшим от Грозного, вопреки Чермозским заводам, Майкорским, Лысьвенским, ставшим от Петра – во имя революции и человечества, такое, что смотрит только в будущее, что волит только в будущее. – Не в том – что, а в том – как: нет отступления энергии, но есть ее трансформация видеть тропинку к шахте, выбитую динамитом и твоими – человеческими – руками – большая радость!
Глава заводская
Коми-слова:
– усны – возвращаться с охоты, абы – нет, еван-зы – не кричи, баржиалы – шататься без дела, бара – сызнова, ваныр – речная быстрина, вад – озерко, важмыны – обветшать, вабмыны – ослабнуть, выгты – молчи, велавны – привыкать, вердны – кормить, дыр – долго, ланьтыны – смолкнуть, кынмыны – мерзнуть, мавны – смазать, му – земля, мыргыны – трудиться друг для друга, мыж – опора, уклад – сталь, чер – топор – –
– – в сумерки пришел на завод зырянин Следопыт, потолкался у кухни на казармах, – в закате направился к директору. Зырянин был с собакой, с кремневым самопалом, было ему лет сорок, нос у него был провален. Иван принял его у себя в кабинете. Они заговорили по-зырянски. Коми-слова – усны, абы, еванзы – были тем лексиконом, которым говорили эти два зырянина, меняясь приветствиями. Широкоплечий Иван, в суконной косоворотке, подпоясанный широким поясом, сидел за письменным столом, локти положив на стол.
Следопыт пришел посмотреть на Ивана.
– Ты роешь из земли камень, – сказал Следопыт, – такой камень, от которого умирает человек, на котором не растет ни сосна, ни кедр, ни вереск. Наши деды знают эту лощину, вот ту, где твоя шахта, люди всегда обходили ее. Зачем ты роешь этот камень? – Ты не знаешь, твой отец был братом моему отцу, ты скажи мне чистую правду. О тебе говорят в лесах, что ты делаешь злые чудеса, к тебе прилетает змий, и ты колдун. Я пришел посмотреть на тебя.
– Аэроплан должен сейчас прилететь, – сказал Иван. – Завтра, если ты хочешь, тебя понесут в воздух.
Зырянин сидел на краешке кресла, подобрав ноги, с шапкою между колен.
Из-за шиворота его рубашки на красную шею выползла вошь.
– А водка у тебя есть? – спросил Следопыт.
– Нет, – ответил Иван. – Будем пить чай. Ты расскажи про леса.
Глаза Следопыта шмыгнули мышами, он поправил в коленях шапку.
– Не пьешь?
– Не могу.
– Вот и мне говорили в лесах, – такое богатство, а не пьешь.
– Не пью.
– –
– – в этот вечер летчик Обопынь-младший уходил в небо, чтобы над Подкаменьем снести самолет к заводу, ибо с миром завод общался, кроме парохода летом и авиасаней зимою, аэропланом.
Бортмеханик Снеж молчаливо наливал через замшевую воронку бензин, просматривал мотор. Обопынь курил. Снеж подсел, чтобы тоже покурить. Покурили и пошли к самолету. Обопынь сел в кабину. Бортмеханик разворачивал пропеллер («контакт!» – «есть контакт!»). Мотор зарокотал. Самолет на земле – черная провалина носа мотора с выемками глазниц-кабин пилота и бортмеханика – походил на человеческий череп, символ тлена мудрости. Снеж сел рядом с пилотом, пристегнулся ремнем, подтянул ремень шлема.
Самолет – это та прекрасная машина, которая несет человека в воздух, которою человек – себя и свою волю бросил за облака. Самолет – это тот человеческий гений, та человеческая воля, которые не допускают неточностей: недовинчена, перевинчена самая пустяковая гайка, – он упадет с неба, – от человека, понесшего его в небо, не останется даже костей; – но каждая гайка, таящая смерть, свинчена человеческим мозгом: и голова того, кто понес машину в воздух, должна быть ясна, как гений гаек мотора и хвостового – на самолете – оперения, – ибо иначе – смерть. Так указывает машина, так машина утверждает быт, ибо – инстинктом сохранения жизни – указано человеку бояться смерти…
И перед тем, как двинуть машину, Обопынь бодро сматерщинил, мигнув Снежу. Машина пошла в воздух.
Полет! – если человек убежден: что «рожденный ползать – летать не может», – пусть тогда он не идет в воздух, не завязывает ремень, не затягивает шлема: его мозг будет видеть разбитые крылья самолета, разможженные тела, смерть, – и, быть может, рожденному в убеждении ползать лучше и не заползать в самолет. – Там в воздухе известно, что самолет идет сто семьдесят километров в час, только известно, ибо быстроты полета чувствовать нельзя, и видно лишь, как там внизу ежесекундно отбрасываются назад клинья полей, озера, леса, – земная рубаха, земная карта. И тоже только известно, что самолет в двух километрах над землей: высоту нельзя чувствовать. Там в воздухе, окруженный стихиями, каждый устанавливает, что он летал многажды уже, главным образом в отрочестве и юности, от двенадцати до семнадцати лет, во снах: так вот полеты те, во снах, – куда величественнее, значимей, страшнее – полетов подлинных! – там, во сне и в детстве, нет препятствий полететь на лунные болота на луну, в неподлинность, в фантастику, – здесь на самолете в небе подлинность измерена тремя километрами высоты: – выдумывать, проектировать, романтить – много интересней, чем отыскивать явь. – Но на самолете земные часы – минутами: и в эти часы человек в небе узнает, что человек человеку – обязательно брат, что машина человеку – хозяин, что весь мир есть – огромная, великая мудрость, мудрость и закономерность, – ибо – очень просто – пилот неправильно принял воздушную яму – смерть, бортмеханик перебил мотор – смерть, лопнула гайка в моторе – смерть!