Факел

- «Жаркие», - хмыкнул Семен. - Не то слово, браток. Ты, служивый, знаешь, что такое ад? Так вот. Адские бои были на том кургане. Он находится недалеко от Волги. Взберись на него, как это сейчас делают заезжие туристы, особенно заграничные, я весь город - на ладони. А взглянули бы опи на этот курганчик в сорок втором!

За этот орешек долго бились - и мы, и он. Коля подсчитать, сколько Мамаев переходил из рук в руки, право, со счета собьешься.

Семен затянулся крепким самосадом, выпустил густую струю дыма, вынул платок, осторожно, как я заметил, протер глаза.

- Вот ты солдат, - Семен, не поворачиваясь, положил руку на мой погон. - Даже лычки носишь. Сержант, значит. Вот ты сержант, и уж, верно, знаешь, трудно взять высоту, не так ли? Пока взберешься на нее - дух перехватит. А если эта высота-то еще в ряда три колышками с проволокой опутана, да минными полями прикрыта, траншеями перепоясана и блиндажами изрыта, тогда что? Ну а коли в каждой щелке сидит твой злобный враг и глядит, как бы тебя покрепче ужалить, чтобы ты на ноги больше не поднялся? Ну а если на тебя с неба сыплются бомбы величиной с годовалого поросенка? Как ты тогда себя чувствовать будешь? А? Вот то-то и оно. Вдесятеро, а то и во сто крат труднее одолеть такую высоту. И вот мне, браток, довелось участвовать в одной из схваток. Утром разыгралась она. Как сейчас помню, вернулся в блиндаж наш отделенный Иван Пчелкин и говорит: «Ну, ребята, час пробил. В атаку пойдем, Мамаев брать будем. Ты, - говорит мне Пчелкин, - поближе держись, чтоб огонек вовремя подбрасывать. Ведь как-никак ты пулеметчик, главная огневая сила отделения». «Хорошо, - говорю, - дадим прикурить немцу». По условному сигналу заработала наша артиллерия. Батеньки мои, что было - не поверишь, браток! Сплошной огонь стоял над Мамаевым. Разрывы слились в общий гул. Немцы ответили, но жидковато. Обессилели, значит. А потом пехотинцы с танкистами грянули. Раз артиллерия поработала, думаем, рывок - и на кургане. Бежим, стреляем, «ура» кричим: воюем - не в бирюльки играем. Иван Пчелкин командует, я огонек поддаю. Иван командует, я огонек поддаю… Вот до окопа осталось несколько метров. Соседи уже ворвались в траншею. «Дружнее, ребята! - кричит Иван. - Стыдно будет, если отстанем». Мы прибавили шагу. Пустили в дело «карманную артиллерию» - гранаты, значит. Заохали, заорали фрицы. «По ходу сообщения, за мной!» - командует Пчелкин. Я за ним, впритирку держусь. Знаешь, браток, русское правило: локоть к локтю, плечо к плечу. И вдруг… Что бы ты думал? Из-за поворота траншеи выскочил немец и бросил гранату под ноги Ивану. А Пчелкин впопыхах-то и не заметил, приложился к брустверу и пуляет из автомата по какому-то окопу. Что делать?»

Кленов на мгновение отложил письмо, задумался. Он живо представил себе Семена, нервно затянувшегося «козьей ножкой», клубком выдохнувшего дым. Егор вспомнил слова Семена и, пододвинув письмо, продолжал писать:

«Помолчал Семен и снова спрашивает:

- Кричать, говоришь? Эге, браток, верная смерть. Обоим наркомзем, как говорили фронтовики. Вот ты сержант и знаешь, кто нужнее фронту - боец или командир?

- Оба нужны.

- А все же?

- Командир, думается.

- Хитришь или в самом деле не понимаешь?

- Что вы, Семен…

- Так я скажу. Конечно, и командир без бойца - не командир. Но, сержант, ведь нас-то много, а вас на взвод всего лишь раз-два - и обчелся. Ты ведешь в бой меня, Григория, Петра… Голова всему - командир.

- Так что же надо было делать, Семен?

- Эх, браток, дорога каждому своя жизнь, а фронтовое братство дороже. - Семен, шумно шлепая губами и широко раздувая ноздри, раскурил самокрутку, затянулся раз-другой, продолжал:

- А я сделал вот что: метнулся Ивану в ноги, схватил гранату, развернулся и прижал Пчелкина спиной к стене траншеи. Иван чертыхнулся, попытался оттолкнуть меня, но я его так плотно прикрыл, что он не мог даже шевельнуться. Стою этак, придерживаю Пчелкина, а граната, смотрю, словно шипит, окаянная, в моей руке. Того и гляди шарахнет. Смотрю я на нее и столбенею, хочу бросить - и не могу: будто руку отняли у меня. «Ну, - думаю, - Семен - амба. Вот она, смертушка-то твоя, в твоей же руке зажата. Миг, еще миг - и дух вон». Эх, браток, не поверишь, волосы на мне дыбом встали. За какую-нибудь долю секунды поседел.

Семен снял с головы поношенную кепку, потер шершавой ладонью висок, несколько раз провел ею по своим седым волосам.

- Ну что ж, смерть, значит? Нет, браток, думаю, не отправится Семен на тот свет, дудки! До Берлина еще далеко, а кто шагать туда будет и вызволять нашу землю из-под фашиста! Собрался я, значит, с силенкой, изловчился - и швырь гранату за бруствер, А она хлоп, проклятущая, и… обожгла, окаянная, навек отметку оставила.

Семен всем телом повернулся ко мне.

- Глаза?! - вскрикнул я, увидев, как на его рябоватом, по-видимому от осколков гранаты, лице сверкнул голубизной протез.

- Да, браток, глаза… Один совсем, а другой чуть-чуть еще теплится… С тех пор вот и хожу с поводырем. - Семен приподнял ореховую палку, стукнул ею по зеленой луговине.

- Ну а как Иван? Пчелкин-то как?

- Дошел до Варшавы Иван Пчелкин, крепко бил фашиста, в офицеры произвели. Подполковник. Заслужил - светлая голова. Пишет. А год назад на побывке был, навещал.

Семен встал, оправил шинель, выпрямился и спросил:

- Значит, тебе тоже в Петушки? А чей будешь-то? Кленовой Матрены сын? Недавно она в Петушках, на краю поселилась. Обжилась, славная баба. Пойдем помаленьку.

Мы свернули на полевую дорогу, несколько сот метров шли молча. Я глядел на Семена и думал: «Вот какие сильные люди выросли на нашей земле, не люди - гранит!»

- Скажите, Семен, а вы из Петушков?

- Да, теперь я петушковский, а жил когда-то под Саратовом, в деревне Комаровке.

Семен тяжело вздохнул, как будто я затронул его самую больную струну, кашлянул и продолжал:

- Видишь ли, браток, наш человек лют в бою и хороший друг. Я несколько месяцев провалялся в госпитале, а когда воспрял духом, выписали. Куда податься? Домой? Да, в таком случае положено домой, как говорят, к теще на печку. Отвоевался - и все тут. А потом подумал: стоит ли? Примет ли жена? Кому я нужен такой? Родных по моей линии в деревне никого не осталось. Детишек у нас не было. Обузой быть, жизнь ей связывать… Зачем?

Семен остановился, постучал палкой перед собой.

- Вот тут канавка должна быть, сержант, поосторожней, - предупредил он и, переступив ровик, снова зашагал своей нетвердой походкой. - Посоветовался письмом с Пчелкиным. Он сначала выругал меня на чем свет стоит. А в конце сделал приписку: «Уж если будет невмоготу, Семен, езжай в наш колхоз, в Петушки. Я, мол, написал туда, примут как своего». На том и порешил - в Петушки махнуть. И вот, видишь, прижился. Колхоз избенку построил, я научился на баяне играть. Еще в молодости любил на гармони пиликать. Теперь в клубе молодежь забавляю. Ничего, чувствую себя человеком…

- Так один и живете? Ведь трудно? Да и сердце по жинке истосковалось поди.

- Бывает, затоскуешь. Машей ее звали. - Семен улыбнулся, и лицо его посветлело. - Набежит думка - взглянул бы на нее, прижал к груди, расцеловал. Любила она меня. Я тоже. Несколько лет прожили душа в душу. Но раз отрубил - возврата нету. Может быть, Ивановна-то меня уж позабыла, похоронив, другого нашла. К чему жизнь ломать человеку? А, браток? - Семен остановился, повернулся к новенькому домику, сказал: - Ну вот и твоя хата. А мне - в эту сторону. Заглядывай - буду рад. - Семен протянул мне широкую руку, посмотрел на меня голубоватым глазом и строго сказал: - А насчет жинки… того, больше не береди, браток. Ведь сердцу-то не прикажешь - щемит.

Семен четко, по-солдатски повернулся и, стуча впереди себя ореховой палкой, зашагал в проулок. Я еще долго стоял на улице, смотрел в широкую спину Семена и думал: «Вот это Семен из наших Петушков! Да и фамилия-то у него какая звонкая - Гвоздилин. Семен Гвоздилин - герой-фронтовик, настоящий советский человек».