Страница 54 из 58
Пани Зося поглядела в зеркало за стойкой, взбила белокурые, мытые перекисью волосы, поправила крестик в декольте и улыбнулась одной из завлекательных своих улыбок. Она готова была поклясться, что никогда не встречала этих парней… Хорошенькие мальчики!… Может быть, те самые, пана ксендза? Наверное, не те! Тех трое, а этих два… И чего они так держатся? Когда у парней такие глаза, они могут смело смотреть на женщин… Забились в самый угол, дурни!
Один, тот, с тонкими губами, подошел и ткнул в кофейник и помахал двумя пальцами, как немой.
Она поставила перед ними чашки, объяснила, что сахару нет, почесала у собачки за ухом и упорхнула к стойке.
Немец, наверное старый учитель или старый доктор, уехал с семьей на своей ужасной машине.
Теперь остались только эти парни. Они пили кофе и тихо разговаривали. Их совсем не было слышно.
Пани Зося на время забыла о них: перед самой ее кофейней сцепились колесами две коляски. Одна с чемоданами, положенными друг на друга, как будто из них собирались построить фабричную трубу. Сразу началась суматоха, но их скоро расцепили. Те двое взглянули на трубу из чемоданов и продолжали свой разговор.
Пани Зося подумала о том, что, может быть, всему населению города предложат уехать… Нет, она не немка и ей незачем уезжать, пускай они сами убираются. А если предложат, она спрячется в подвале или уйдет в лес… Там не так легко найти… Кофейню, конечно, закроет. Опустит железную штору… Все, наверное, разграбят… У нее нечего грабить, это известно… Никто денег не держит в магазине. Она не сумасшедшая… А если здесь будет сражение? Кому это нужно в такой дыре… Она всегда в молодости хотела уехать… Кофейня держала ее за горло… Сражения не будет, но закрыть кофейню надо вовремя, когда эти уберутся, а другие еще не войдут. Все надо вовремя… Перебьют ее бокалы и сервизы… И с парнями тоже… Всегда надо вовремя… Хорошо, что вина у нее давно нет, и все это знают. Однако долго пьют кофе эти ребята. Таким парням впору пить коньяк.
Она села на свой табурет у кассы, подождала и снова подошла к ним.
- Ничего больше?
С узкими губами показал на чашки и поднял средний и указательный пальцы. Когда она принесла кофе, другой, голубоглазый, спросил на ломаном немецком:
- Нет ли у вас вчерашнего кюммеля?
Наверное, он случайно это сказал… Так получилось… И она ответила по-немецки:
- Мы уже давно не отпускаем гостям вино. Но для вас, пожалуйста, две рюмочки.
Они выпили кюммель и стали снова пить кофе и снова шепотом заговорили между собой.
Она ничего не слышала. А может быть, это немецкие шпики?… Непохоже… Когда что-нибудь непохоже на то, что оно есть, это особенно опасно. Такие красивые парни - и шпики!… Развелось видимо-невидимо. Каждый второй - шпик! С ума сойти!
Этот голубоглазый поманил ее снова, и, когда она подошла, он еще раз спросил по-немецки, отчетливо выговаривая каждое слово:
- Нет ли у вас вчерашнего кюммеля?
Если бы их было трое, она бы им ответила. Она бы ответила, как надо… Но их было двое. И она принесла еще две рюмочки кюммеля.
Черт с ними, может быть, это шпики!… А если нет, объяснились бы по-человечески… Молчат, как немые.
Но Борисов и Ивашенко не могли и не знали, как объясниться. В кофейню все время кто-нибудь входил и выходил, какой-то старик, пьяный с утра, вертелся у стойки… И эта пани, от которой предостерегала Юлька… Она не признала их, черт с ней… В конце концов, они пойдут лесами. Подумаешь, сто километров… Может быть, Морозов счастливее… Наверно, счастливее. Нет, они не умеют вести себя в немецких кабаках и разговаривать с этими белокурыми чертовками… Они пойдут на бульвар и подождут Морозова.
* * *
Юлька объяснила, как найти Краковскую, семь, и Морозов шел, не спрашивая. Весенняя прохлада стояла над городком. По главной улице на запад ехало и шло много народу, а ближе к окраине было пустынно, тянулись заборы, палисадники, распускалась первая листва.
В окнах, затянутых занавесками, цветы - незнакомые и такие красные бубенчики, как стояли когда-то в морозовской избе. Мастерские и лавочки закрыты, будто воскресенье. За заборами и цветами на окнах шла не знакомая Морозову, чужая, насторожившаяся жизнь.
За невысокой изгородью Морозов увидел человека в жилете, с широкой, красной от загара шеей. Волосы его трепал ветер. Он копал в огороде землю. Морозов увидел его издали, и пока подходил, тот упорно и спокойно копал, как будто не было ему никакого дела до всего, что происходило в городке и на свете.
Человек копает землю - вот это и есть то самое важное и нужное, то, чего ему захотелось с такой непреодолимой силой, как только он оказался среди полей на возделанной земле. Ни Борисов, ни этот мальчишка стрелок не понимали этого. Можно очень далеко уйти от того, что было самым важным в твоем детстве, но только сойдешь с привычной колеи - и вдруг память возвращает тебе все былые привязанности, привычки и пристрастия.
Морозову захотелось попросить лопату у этого человека в жилетке, вонзить ее раз-другой в землю и посмотреть, как горит солнце на ее лезвии. Но он остерегся. Он не знал ни немецкого, ни польского, он вообще не знал языков, кроме родного. И был немым в этом городке. И сейчас, один, без товарищей, он испытывал чувство одиночества.
Надо было добраться до Краковской, семь.
Он узнал домик сразу, так подробно его описала Юлька. Одноэтажный дом с мезонином, три окна на улицу, зеленая дверь с большой трещиной, на окнах цветы и занавески. Перед домом палисадник с тремя кустами.
Улица молчала, словно вымерла.
Он постоял у дверей, в нем шевелилось неприятное чувство, но ведь он сам говорил, что должен шагать как победитель, ведь он один из миллионов победивших. Он поднял голову и позвонил.
На Морозове были ботинки, штаны и суконная рубашка, которые обычно носили сельские рабочие в этих местах. Комсомольский билет и офицерское удостоверение он спрятал в ботинок, и они жали ему ногу. Ничего, как-нибудь донесет. На плече у него было что-то вроде дорожной сумки с куском хлеба и колбасой. Карты и планшет он выбросил, но компаса ему было жаль, и он сунул его в нагрудный кармашек. На руке остались часы, пистолет он положил в карман.
У дверей послышались слабые шаги, дверь отворила старушка. Морозов сказал одно слово:
- Ганьского.
Старушка что-то ответила по-польски. Он продолжал стоять, силясь уразуметь смысл ее слов.
Тогда она замахала рукой, давая понять, что ему следует поскорее уйти. И в это время из-за ее спины появились два человека, в штатском и военном.
Штатский в тирольской шапочке с петушиным пером дернул Морозова за руку, и он невольно сделал шаг в дом, а тот, который был в военном, захлопнул дверь.
- Идите вперед, - по-польски приказал тот, что был в тирольской шапке.
Морозов не понял. Тогда тот заговорил по-украински.
Морозов продолжал молча стоять, сердце его яростно стучало. Выстрелить и бежать… Но в это мгновение тот, что был в военном, припал к нему, скользнул ладонями по его рубахе, штанам и стремительно вытащил из его кармана пистолет.
- А, подлец! - крикнул Морозов и изо всей силы опустил кулак на голову этого человека. Но было уже поздно. Из соседней комнаты выскочили двое здоровенных солдат, связали ему руки, вытолкнули на улицу и повели.
- Теперь будешь знать, партизанская морда! - сказал по-польски человек с куриным пером за ленточкой шляпы.
Его вели четверо. Впереди и позади него шли солдаты с автоматами.
«Вот и влип, как кур в ощип, - подумал Морозов. - Бежать? Пристрелят при первой же попытке». Он шел по мостовой, ему давали дорогу. Какая-то девушка посмотрела ему в лицо и отвернулась.
Его вывели на рыночную площадь и повели мимо бульвара, на котором он должен был встретиться с Борисовым и Ивашенко.
Зачем он пошел? Но он командир, он должен был пойти. Он еще выпутается из этой истории и вернется, как возвращался из труднейших полетов. Он стал вспоминать полеты, это успокаивало. К нему возвращалось мужество, и все же где-то там, в глубине сознания трезвая и прямая мысль говорила ему: «Для тебя все кончено».