Страница 35 из 58
- А молодежь как вам, Борисов?
Я изумился этому вопросу: действительно, очень ему интересно знать, что я думаю о молодежи. Язвительный все же человек! Но я, конечно, не показываю вида и говорю в соответствии с уставом спокойно и вежливо:
- Молодежь способная и воевать стремится, товарищ майор.
Он кивнул раза два и потрогал усы. Это у него означало, что он очень доволен. Я-то давно разгадал, что значит этот ерундовский жест, пригляделся за последнее время. Вдруг майор хлопнул себя по лбу, будто едва не забыл что-то очень важное и, к счастью, вспомнил.
- Да, Борисов, - говорит, - у заставы дожидается младший лейтенант, а я вас тут задерживаю. Можете быть свободны.
Я даже обалдел от этих его слов. Что им всем дался какой-то младший лейтенант? Что за удивительный лейтенант? Даже шагу прибавил.
Иду и еще издали вижу фигуру в армейской форме: сапоги, шинель длинная, зимняя шапка. И вдруг замечаю, что фигура у лейтенанта женская.
«Кто бы это?» У меня и в мыслях не было, что Вера. Я и подумать не мог об этом.
И вдруг - Вера! Ну конечно. Вера!
Вера узнала меня и бросилась навстречу.
Снег по краю аэродрома глубокий, вязнут сапоги. Добежали друг до друга. Остановились.
Вера осунулась, потемнело лицо, но глаза сияют.
- Какой ты худущий, хмурый… - Вера положила мне руки в огромных варежках на плечи, поцеловала в колючую щеку, отстранилась, разглядывая, - живой и самый настоящий!
- А ты странная в форме, совсем другая.
- Глупости, какая была, такая и есть. Мне тоже очень странно, что я тебя вижу, Саша, что стою рядом. Даже не верится.
И Вера вдруг быстро заговорила о том, как узнала, что ей на попутной машине до аэродрома недалеко, вполне можно добраться, и отпросилась.
Я взял ее руку, и мы, увязая на заметенной тропинке, пошли вдоль капониров.
- Знаешь, я тебя сначала часто искала, когда новых привозили к нам в госпиталь, особенно когда летчиков. Я всегда к ним ходила; иду сама не своя. Мне уж и няни говорили: «Иди, твоих привезли». Потом привыкла…
Мы шли по глубокому снегу. От волнения я выбрал самую узенькую дорожку. Да и куда мы шли?
- Нет, лучше сядем где-нибудь, - Вера улыбнулась, обняла меня и еще раз поцеловала на морозе.
Недалеко стояла наша дежурная полуторка. В кабине дремал шофер.
- Коля, - сказал я, - пусти лейтенантов.
Он был хороший парень. Выскочил на снег.
Сели мы в кабину. Мне не по себе, не знаю, что сказать. А Верочка все еще не замечает, веселая, возбужденная.
- А помнишь, ты так настаивал, чтобы я уехала, помнишь?
- Помню.
Вера сняла варежки, стянула и с меня рукавицы. Руки у нее были нежные и душистые, как прежде, только самые кончики пальцев холодные, и я потер их, чтобы согреть.
- …Но раз я не уехала, - продолжала Вера, - не могла я жить без настоящего дела, понимаешь, Саша? И в комнату свою не могла возвращаться: приду - пусто, холодно, коптилка и коврик, книги, фотографии - только прошлое, одно прошлое. Словно все глядит на тебя из другого мира. И грустно и жалко и себя и других. И даже жить как будто не охота. А это уж глупости, в такое время человеку жить очень хочется, Саша, отчаянно хочется жить! И обязательно должно хотеться жить… Как же сопротивляться, если все надоело? Ты меня слушаешь? Прости, что я так бестолково говорю, но у нас мало времени, а рассказать надо много.
Вера сдвинула ушанку и положила голову на мое плечо, прижалась щекой и засмеялась.
Я только слушал, молчал и ждал, что она вот-вот спросит обо мне.
- …А тут в госпитале советуют, - продолжала Вера: - «Служите вы все равно как военная, от походов домой только силы теряете, вы теперь на всю войну с нами, никуда от нас не уйдете, мобилизуйтесь в армию». И ведь правда: куда я пойду, зачем, за какое примусь более важное, более полезное дело? Ты меня слушаешь, Саша? У тебя глаза такие, словно ты еще о чем-то думаешь… Ну вот, решила я мобилизоваться, потому что иначе не могла, потому что здесь я нужнее, потому что здесь я со всеми и с тобой. Пришла в военкомат. Какой-то капитан меня спрашивает: «Одна, не замужем?» Я сказала, что замужем, что муж штурман морской авиации. Правильно? Я молчал.
- Почему ты молчишь? Что у тебя, Саша?
Вера отодвинулась. Она все еще была под впечатлением встречи. Счастье светилось в каждой черточке ее лица, в каждом движении. И у меня не было сил его разрушить.
- Ничего особенного.
- Нет, что-то есть. Ну, а не особенное? Что с тобой, Саша?
Я не знал, как подойти к тому, о чем я не должен был, не имел права молчать.
- Что у тебя дома?
Я рассказал о смерти отца, о жизни матери и сестры, рассказал коротко. Что ж тут длинно рассказывать…
Вера ничего не сказала. Мы сидели в кабине, и она задумчиво водила левой рукой по холодному стеклу спидометра. Правую я все не отпускал.
- А еще что?
- Вера, тебе не надоело сидеть в кабине? Походим.
- Хорошо, Саша. Конечно, походим.
Мы вылезли из кабины и пошли вдоль летного поля. Снова начала мести метель, и все впереди казалось серым. У самолетов работали техники, и моторы по временам ревели на весь аэродром. Я по привычке не замечал, а Вера вздрагивала. Моя меховушка и Верина шинель побелели.
Глаза у Веры померкли, в них появилась какая-то растерянность.
- Не бойся, лучше прямо скажи. Помнишь, я тебе говорила, что ничем не хочу тебя связывать, сделай, как тебе лучше.
Я остановился:
- Что ты выдумываешь?
- Я не выдумываю, я спросила: правильно я сказала, что у меня муж штурман морской авиации? Ты не ответил.
- Потому что я не штурман больше, Вера.
Она посмотрела с удивлением.
- Почему? Ты ранен? Ты болен?
Вера испуганно заглянула мне в лицо.
Я стоял, опустив руки, и рассматривал снег под ногами. Так мало вдруг стало места, куда бы я мог смотреть.
- Мне пришлось уйти из эскадрильи Калугина и потом… потом у всех летчиков свои штурманы, - сказал я совсем тихо.
- Правда? - спросила Вера.
Вера переспросила, и мне пришлось повторить:
- Калугин разбил из-за меня самолет… Так случилось…
И я ей все рассказал.
Теперь я ждал ответа. Но Вера молчала, и мы все еще стояли друг против друга.
Снег таял у нее на ресницах, потому что она стояла лицом к теплому ветру. Снег ложился на мою меховушку, и, странно, я ощущал его тяжесть.
Я молчал.
Все было сказано, и ничего не надо было добавлять.
- Ну и что? - вдруг сказала Вера. - Все живы, и ты живой. Мне нужен ты, а не самолет. И, пожалуйста, не раздувай эту историю. Все будет как надо… Сядем, я все же устала, пока ехала к тебе в открытой машине.
Вокруг было пустынное летное поле, и даже полосу уже замела метель. Я провел Веру к самолету.
Самолеты стояли у нас в капонирах. Я уже, кажется, говорил: это такие дворики, вместо крыши - брезент, чтобы теплее работать и чтобы самолеты не засыпал снег. А вокруг маскировочные свежие елки.
В капонире было темно, холодно, как на улице, и только не было ветра.
Я усадил Веру на бревно и сел сам.
Мы сидели рядом. Вера не смотрела на меня и ждала.
- Ну, что ж ты молчишь? Я понимаю, это могло с тобой случиться. А с другими, с твоими товарищами?
Вера робко посмотрела на меня. Я решительно покачал головой.
- Понимаешь, Вера, я ошибся, когда нельзя ошибаться, понимаешь?
Она взяла мои руки в свои и стала их согревать, потому что я забыл надеть рукавицы.
Мы плохо видели друг друга в темноте, хотя ее лицо было рядом с моим.
- Не жалей меня, пожалуйста, не надо жалеть. Я буду летать, Вера, что бы мне для этого ни пришлось вытерпеть. Я буду летать, потому что иначе не могу. Не могу работать на земле, когда товарищи летают… И еще скажу тебе, у меня родилась одна мысль…
Я рассказал Вере без подробностей, о чем рассказал Горину, и, когда окончил, торопясь и задыхаясь, Вера сказала:
- Ты будешь летать, Саша, и я нисколько тебя не жалею.