Тяжелый дивизион

— Стеценко пошед за пехотой… Они вшисткех забиен. Скальскéму-то пуля.

— Что, что? — отстранялся от него Кольцов.

Станислав повторил:

— Hex пан капитан звони…

Кольцов бросился к телефону. Он говорил, озирался глазами испуганного волка и прикрывал рот согнутой ладонью.

Андрей вышел из помещения.

Серебряное солнце только поднималось над холмом.

Почти сейчас же в его лучах замелькали быстро движущиеся фигуры. Держа в руке винтовки штыком вперед, в шинелях-балахонах, в наспех надетых папахах, бежали к первой батарее пехотинцы.

— Дурацкая стрельба! — сказал раздраженно Андрей.

— Конечно же, конечно, — принял за сочувствие Кольцов.

— Мы струсили, как прохвосты… А Скальский выстрелил! — истерически крикнул Перцович. — Я побегу туда.

— Назад, поручик Перцович, сумасшедший! — кричал Кольцов, но поручик мчался бегом к перелеску, за которым стояла первая батарея.

— Казаки! — крикнул Архангельский и даже захлопал в ладоши. По дальней дороге, в утренних лучах, пронеслась конная часть тоже туда, к первой батарее…

Архангельский радовался напрасно.

Казаки не имели никакого отношения к событиям в артиллерии… У них были свои заботы, свои неполадки…

Пехотинцев до первой батареи добежало человек сорок. Передовой, кучерявый парень, схватил за рукав первого подвернувшегося по пути батарейца.

— Где офицеры?

— За мной! — крикнул Стеценко. — Я знаю.

Скальский сидел в палатке у телефона. На столе лежали шашка и браунинг.

Скальскнй положил трубку на колени и, не вставая, резко спросил:

— Что угодно?

— Вы сейчас стреляли? — спросил Стеценко.

— По какому праву спрашиваете?

— А ты говори! — в самый потолок поднял винтовку пехотинец.

— Погоди, — отвел его руку Стеценко.

Скальский бросил быстрый взгляд на браунинг, но сдержался.

— Вы стреляли? — подошел еще ближе Стеценко.

— Отвечать не намерен…

— Чего там, волоки его на солнышко! — кричали снаружи.

Батарейцы быстро скапливались у палатки. Они оттирали пехотинцев от входа. Из палаток показывались заспанные головы.

— Вы что, ребята? — спрашивал большой, грузный Орлов, бесцеремонно, как мальчат, расталкивая пехотных.

— Подполковника уволочь постановили, — доложил услужливо один из молодых канониров.

— Чего это вы нахрапом? — спросил комитетчик у кучерявого уже в палатке. А потом к Петру: — И ты тоже? Как ты есть артиллерист… А про комитет, землячки, забыли?

— Это ты, может, и есть комитет? — спросил кучерявый.

— А хоть бы и я.

— Так мы и тебя уволокем до речки.

— Смеешься, парень! — повел массивным плечом Орлов и стал между Скальским и Стеценкой.

Пехотинцы храбрились, кричали, размахивали винтовками, но артиллеристы уже окружили их кольцом. Обида, зароненная словами Орлова, зрела на глазах.

— Мы сами с усами, — сказал, оправляя пояс, разведчик Матвеев.

— Подайсь, подайсь! — говорил Орлов, настойчиво тесня Стеценку и пехотинца к выходу из палатки. — На свежем воздухе побалакаем.

Расталкивая и своих, и чужих, влетел в палатку Перцович.

— А ето еще что за бонба? — спросил Орлов. — И вам тут делов нет. — И он стал теснить всех троих.

Он был тяжел, как стена. Петр упирался и одновременно успокаивался. Все равно стрельба не пройдет даром. А затевать драку раньше времени не след. Бобров прав.

Скальский все так же сидел с телефонной трубкой на коленях. Браунинга на столе больше не было. Перцовича взял за руки Горелов.

Он суетился теперь у палатки.

— Что же вами пехота крутит? — кричал он батарейцам. — Своей головы нету?

— Сейчас, сейчас, — успокаивал его Орлов. — Собранию устроим. Ребята, сюда, — указал он на ближний ящик. — Поговорим малость. По всей справедливости…

Кучерявый парень из пехоты оглядел своих и батарейцев, снял с рукава пальцы Орлова, отозвал маленького суетливого пехотинца и что-то долго шептал ему на ухо. Маленький быстро, понимающе кивал головой. Кучерявый дружелюбно поддал ему ладонью в спину, и тот, понесся через холмы, должно быть за подкреплением.

Предупрежденные Гореловым, на батарею прибежали прапорщик Шнейдеров и Табаков, а вслед за ними прибыла небольшая партия пехотинцев.

У офицерской палатки стали вооруженные артиллеристы. Митинг продолжался до вечера. Комитетчики крутили, хитрили, чтобы избежать столкновения с пехотинцами. Выяснили, что приказ о стрельбе был дан штабом корпуса. Что стреляли по предложению командира и комитетских «охочие».

— Силком никого не неволили, — распинался Орлов. — У нас етого нету…

Шнейдеров предложил передать дело в корпусный комитет, а подполковника Скальского оставить на батарее до решения комитета и комиссара корпуса.

Но когда усталые, проголодавшиеся за день пехотинцы стали расходиться, комитетчики, забыв о Скальском, навалились все на Стеценку, который и на митинге требовал ареста и смещения с должности офицеров Скальского и Горелова за стрельбу по своим, за связь в контрреволюционной организацией. Табаков назвал Стеценку смутьяном и немецким агентом, Шнейдеров — беспринципным демагогом. Петр зло отругивался с места. Его защищали Берзин, Багинский, Ягода, но комитетчики наседали, порешив между собою покончить с опасным противником, и наконец собрали большинство под резолюцией, которая резко осуждала «большевистские поступки» Петра.

Ночью на вторую батарею прискакал взвод казаков, и Петр тихо, без шума, был арестован. Когда проснувшиеся все же батарейцы разобрали, в чем дело, казаки и арестованный были уже далеко…

В тот же час в палатке Скальского зазвонил телефон. Дежурный поручик Ладков взял трубку. Передавали телефонограмму штаба корпуса. Телефонист еще слюнил карандаш и выводил из заглавных букв православных имен замысловатые слова, а Ладков, стараясь не греметь шпорами, уже пробежал в избу командира дивизиона и оттуда тревожным голосом кричал по проводу Малаховскому, что нужно срочно принять меры к спасению Скальского и Горелова, так, чтобы не знали об этом ни Шнейдеров, ни Табаков.

— Не понимаю, в чем дело. Поясните, иначе не знаю, что нужно предпринять…

— Генерал Корнилов выступил против правительства. Его войска под командой Крымова двинулись на Петроград, но солдаты неожиданно перешли на сторону рабочих. Крымов застрелился. Корнилов арестован. Завтра все это станет известно солдатам. Тогда…

— Понимаю, все понимаю. Через час вышлю своего ординарца…

На заре к опушке леса позади первой батареи подскакал ординарец с двумя оседланными верховыми лошадьми третьей батареи. Два офицера вышли из зарослей, освещая дорогу карманным фонариком, вскочили в седла и быстро ускакали в тыл.

А через час вестовые увозили на Молодечно в телефонной двуколке вещи Скальского и Горелова.

XXV. Листья откружились

Когда налетает шквал — кружатся листья. Еще не подошла плотная стена буревой волны, а мелкие вихри уже возносят щепу, сухой перегной, былинки и крупнозернистый песок.

Когда кружатся листья, трудно понять, откуда и куда мчится гроза. Но когда буря уже прорвется сквозь вершины дерев, так что реки встают дыбом против течения и вспыхивают зеленым пламенем кусты, тогда даже веселые листья перестают кружиться. Они вместе с бурей несутся вперед — острые вестники урагана.

Теперь никаких сомнений не было. Спокойствие дивизиона взорвано. Люди и мысли больше не кружатся и больше не напоминают осенних листьев, подхваченных ветром. Люди, как компасные стрелки, знают одно направление — направление бури. Глаза наливаются упорством, глядят прямо, и не надо быть физиономистом, чтобы понять, как называется на человеческом языке эта буря и какой страстью напоены эти глаза и лица…

Лето не уступает своих прав. В разрезе широкой, ничем не заделанной двери офицерского блиндажа светит голубыми провалами ясное небо. Облака бегут чередой — клочки легкой, никогда никем не тронутой ваты. Вчерашний дождь согнал в овраг легкие воды с холмов. Чуть пониже гаубиц течет мутная струя. Через нее переброшены зеленовато-серые, от глины липкие доски, и солдаты скачут, расплескивая жижу ударами тяжелых нечищеных сапог.