Страница 2 из 40
А что, разумно. Молодец! Нас учили всегда приводить на помощь человеку, который б беде.
Неожиданно командир, который говорил спокойно, рассудительно, взрывается:
- Я т-те покажу «кинемся»! К богу в рай вы кинетесь, пере-нос-чики! Не сметь! Смерть вы свою перенесете. Ишь какие настроения у них! Пора покончить с гражданским благодушием и эдаким лихачеством. У войны другие законы. Тоже мне герои нашлись! - И, остывая, начинает терпеливо наставлять, как нашаливших юнцов: - О случаях неразорвавшихся бомб, о всех неизвестных предметах, сброшенных с самолетов врага, немедленно сообщать в исполкомы. До прибытия специалистов эвакуировать людей, а место нахождения оградить предупредительными щитами с надписью: «Минировано, не трогать!» Вот как надо действовать по-грамотному. А не тащить, черт побери, бомбу незнамо куда, незнамо зачем.
Нет, все же прав военинженер, а не парень с завода. Начинаю понимать, что в его лице (и, конечно, в лице тысяч других командиров) врагу противостоит наша сила - умная, дальновидная; что копится опыт войны, а на всякое действие фашистов вырабатывается не менее активное противодействие.
От этой мысли впервые за тягостные военные недели становится радостно, легко. Потому что навалившуюся на всех и на каждого самую тяжелую душевную и физическую ношу приняли на себя люди куда более испытанные, чем мы, школяры.
- Вы, товарищи, отправляетесь на оборонные работы в сельскую местность,- продолжает военинженер деловито, без запальчивости, и его не перебивают, слушают напряженно, стараясь не пропустить и слова.- Я не исключаю, что враг попытается сбросить и туда, где вы будете трудиться, воздушный десант. Что вы должны в данном случае предпринять? Ну-ка, кто скажет?
Он ждет - все молчат. Он не собирается посрамлять нас нашим незнанием - искренне хочет убедиться: знаем или нет. В рядах шевеление, все переглядываются, перешептываются, кто-то почесывает затылок. Военинженер, немолодой, лет сорока, собранный, внимательный, не выражает досады.
- Так! - говорит он.- Понятно. Поясняю. Десанты бывают трех видов: парашютные, посадочный и комбинированные. Парашютистов легче всего уничтожить в воздухе - до или в момент приземления. Поэтому ваша задача в случае обнаружения вражеских самолетов, которые кружатся над полем, полянами, или лугами,- срочно сообщить об этом местным властям. Для предотвращения посадки фашистских самолетов на открытых ровных местах роют ямы, валят деревья, ставят подводы.
Холодком по спине то ли страх, то ли предчувствие - так реально представляю картину вражеского десантирования: бегут согнутые стреляющие фашисты, горят подожженные ими дома, лопаются от огня стекла, кричат люди…
- Если все же врагу удалось высадиться,- спокойный голос обрывает ленту, которую раскрутило мое воображение,- нужно усилить охрану и оборону всех объектов - дорог, мостов, линий связи и электропередач, телефонных и телеграфных станций, МТС. И сообщить властям, воинским частям.- Пауза. И: - Понятно?
- Понятно! - отзываемся мы дружно, радостно: ясность, пусть трудная, тягостная, лучше неизвестности.
- А кто умеет управлять автомашиной, мотоциклом?
Вопрос смущает всех нас. Поднимается мало рук.
- Плохо! - жестко подытоживает командир.- Наша недоработка… Так вот. Необходимо эвакуировать все виды транспорта в районе высадки десанта, чтобы лишить врага возможности воспользоваться не только автомашинами и мотоциклами, но и велосипедами, лошадьми.- Внезапно командир улыбается и с усмешкой спрашивает: - А кто из вас, горожане, сумеет запрячь лошадь? Ну-ка.
Мы молчим, и тогда он восклицает весело:
- Ну и я не умею! Так что не горюйте.- И все хохочут.- Будем учиться.
Я не сразу догадываюсь, что умный и опытный военинженер рассчитал психологически верно: разговор не подавил нас, а заставил призадуматься, шутка же повысила настроение.
Свои жесткие коррективы вносит в наше поведение и настроение война. В кружках Осоавиахима, на уроках военного дела мы научились стрелять из трехлинейки, ручного и станкового пулеметов, бросать гранаты и колоть штыком соломенные чучела. У большинства ребят оборонные значки. А о бомбах не знали толком ничего. И о танках. Многое воспринимали по-мирному, судили о войне по статьям и снимкам в журнале «Знание - сила».
- Слово товарищу Иваненкову, вашему секретарю,- и командир делает четкий шаг назад.
Теперь выходит вперед Гриша. В его словах - то же стремление предостеречь нас от благодушия, горячности, убеждения, что стоит нам нажать, как все изменится и мы беспрепятственно дойдем до Берлина. Такие настроения, верно, были у нас, мы рвались в армию и из опасения, что война скоро кончится, раньше, чем нам исполнится восемнадцать, и мы повоевать с фашистом не успеем.
Гриша, пересиливая усталость, произносит привычные, знакомые слова о нашем комсомольском долге, о верности, о твердости - мы их читали в газетах и слышали по радио. Но как много значит авторитет того, кто говорит привычное,- нашего секретаря, старшего товарища и - просто Гриши. «Гриша сказал», «Гриша так считает» - это как закон. В любое время придешь в горком, он откладывает дела и занимается твоим: оно стало и для него самим важным. Никогда Гриша не был оратором-златоустом, не бросался красными словами, не очень был грамотен, но он был наш секретарь, наш душою, делами, а теперь все, что он говорил, обретало особую значимость. Как это много - вера в твоего вожака, в твоего командира - это я стал понимать не в те трудные дни, а чуть позднее, уже в армии.
- Дисциплина, организованность, бдительность, дорогие ребятки, это борьба за победу.
Так может сказать только наш Гриша. Его слова я запомню на всю жизнь. Интонацию, убежденность и неостывшее, довоенное «дорогие ребятки». Хотя Гриша старше нас всего-то лет на десять.
…Отвоевав, я возвратился в родной город. Точно никто не знал о судьбе Гриши, всплывали разные версии: ушел политработником в армию, погиб на фронте; сражался и убит то ли в подполье, то ли в партизанах; жив, на партийной работе, переведен куда-то, след потерялся. А мне по душе пришлась романтическая и, возможно, не самая достоверная история, связанная с судьбою Гриши. Ручаюсь за одно: в ней полно раскрылся характер нашего любимого комсомольского секретаря.
…Враг захватил Ленинск осенью сорок первого и держал сто дней. Ворвались гитлеровцы внезапно. В городе работали заводы и поликлиники, дети учились в школах. Мама моя вела в эти часы врачебный прием…
На исходе октябрьского дня в конце Буденновской улицы раздался отдаленный лязг гусениц, на который не обратили внимания: идут тракторы или танки, свои, конечно,- фронт-то далеко. А нестрашное татаканье никто не принял за пулеметное. Но оказалось - фашистские танки.
Мчались во всю ширину мостовой - от тротуара до тротуара - мотоциклисты. Самый плюгавый солдатик, сидевший за рулем, должен по представлениям гитлеровцев внушать страх: широко расставлены руки в черных кожаных перчатках-крагах; пол-лица закрывают очки-консервы; глубоко надвинута на голову рогатая каска; пятнистая плащ-палатка от быстрой езды полощется на ветру, как крылья. А рядом в коляске пулеметчик и неприцельно, но беспрестанно строчит из МГ или «шмайсера» [1] . Катит на бронетранспортерах и грузовиках мотопехота, следом ползут танки.
А улица полна людей: снуют набитые пассажирами автобусы, шагают ребятишки из школы, стоит очередь у продовольственного магазина, расположенного напротив здания горкома комсомола.
Беспощадная громыхающая лавина надвигалась неотвратимо. Сведения о вторжении врага в пределы города не успели обогнать колонну; Она сама оповещала о себе - огнем, разрушением, смертью.
…Какой- то молоденький красноармеец выходил из здания, откуда нас отправляли на окопы, а потом на войну. Парень будто всю жизнь готовился к этому мигу: заученным движением сорвал с плеча винтовку, дослал патрон и, прислонясь для упора к телеграфному столбу, успел «приземлить» нескольких налетающих на мотоциклах «нибелунгов».