Страница 17 из 40
К своим приносим Володю уже мертвым…
Появляются немецкие самолеты. Основная их масса идет на Орджоникидзе, два звена отваливают, устремляются на наши окопы. Навстречу им, захлебываясь от торопливости, татакают скорострельные зениточки.
Я не знал, что можно так радоваться, когда подбит враг. Восторженный крик несется по окопам: «юнкерс» с натруженым воем, волоча шлейф дыма, несется к горам и, не долетев, взрывается в воздухе.
Как мы ненавидим пиратские самолеты, меченные крестами и свастикой! И как преданно любим свои, с родными красными звездами. Два Ю-88 с кровавого цвета неубирающимися шасси - «лаптежники» - с мстительным воем опрокидываются через крыло. Из них вываливаются бомбы, несутся на наши окопы. От близких взрывов качается окоп. Не могу глядеть в небо, сижу, зажав коленями винтовку, нахлобучив на голову каску.
Кто- то толкает меня. Оглядываюсь -политрук. Стоит, пригнувшись, в мелком ходе сообщения и кричит. Невероятно, но на бледном лице улыбка.
- В каком году было крещение Руси? - разбираю я.- А битва на Чудском озере? Не забыл? - и хлопает меня по спине: - Держись, замполит! На нас железа фашисты не напасли. На нас рота смотрит.
Он подбегает к Корейцу, вытаскивает из-под него пулемет, показывает вверх. Выглядываю, и в этот миг на окоп падает тень от низко пронесшегося самолета. Успеваю разглядеть своими близорукими глазами не только кресты, но и заклепки на широких дюралевых крыльях. В хвост неуверенно выходящему из пике «юнкерсу» длинно строчит из «дегтярева» Коренец. Пулеметные сошки уперты в плечи находчивого, бесстрашного ротного. Он держит сошки, будто ножонки ребенка, сидящего у него на спине, и, изогнув шею, следит: попал или нет?
Стреляю по второму «юнкерсу», слышу сквозь тявканье зениток дробь коренцовского «дегтяря»; бухают трехлинеечки. Рано нам помирать!
На окоп, на меня падает с диким воем сирены проклятый «лаптежник». На крыльях красными огоньками пульсируют пулеметы. «Шесть тыщ пуль в минуту». Хоть двенадцать, не забьюсь на дно окопа, буду стрелять в тебя, гитлеровский гад!
Убрались «юнкерсы» - начался обстрел. Заставил себя вылезти из траншеи. Стена разрывов, темно, словно наступил вечер. Бегу узнать, как ребята, все ли целы. Я в ответе не только за себя. На повороте стоят взводный и политрук, курят, вглядываются в немецкую сторону.
- А, замполит,- улыбается ротный.- Воюем, значит?
- Воюем помаленьку, товарищ политрук. Близкий разрыв. Все пригибаются, не один я.
- Танков как будто не слышно,- замечает лейтенант Колодяжный.
- Теперь ему не сорок первый,- отзывается ротный,- танков на все участки не хватает. Сталинград оттянул много сил.
- Да-а, там сейчас не в пример тяжелее нашего.
- Замполит,- говорит ротный,- пройди по обороне, посмотри кто как, подбодри бойцов. Приготовь к отражению атаки. Гости скоро пожалуют.
Рота готова к бою. Ребята бледные, осыпанные землей, но напряженные, решительные. У всех дело - ищет выход нервная энергия. Гранаты и бутылки с горючкой спрятаны в ниши, сделанные в передней стенке окопа. Леня Наумов выбрасывает землю из траншеи. Илья набивает патронами диски для «дегтяря». Вилен укутывает в запасное белье гитару. Петя выставлен наблюдателем.
- Приготовиться к отражению атаки,- говорю я каждому.- Проверить оружие. Залповый огонь, без команды не стрелять.- И в следующей ячейке повторяю все снова: - Приготовиться… проверить…
Как тот старик у переезда, стараюсь каждому сказать нужные слова. Корю себя, что не догадался напомнить: будем мстить за гибель Володи.
Разрывы отдаляются - огонь перенесен в глубину расположения. Сейчас начнется…
- К бою! - голос командира роты.- По противнику, прицел три. Залпом…
Долгая, долгая пауза, тишина, сквозь которую слышу голоса:
- Вон, вон бегут!
- Где? Не вижу!
- Да что ты, слепой? Вон они у вагончика тракторной бригады…
Даже сощурившись, фашистов не вижу, но обостренным слухом улавливаю далекие, горланящие голоса, которые сливаются в общий вопль, похожий на «а-ля-ля». Минута - и совсем близко, метрах в трехстах, различаю бегущие фигурки. Как их много…
- Ого-онь! - крик ротного, повторенный лейтенантом.- Огонь!
Эх, залпа не получилось! Начинается густая, но беспорядочная стрельба. Беру на мушку высокого офицера. Он без каски, держится позади остальных, подгоняет и прикрывается ими. Никак не попаду: несется скачками, стреляя из автомата. Падают солдаты, их так много и так они близко от наших окопов. А «мой» не падает. Другие валятся, а этот нет…
Сейчас дело дойдет до гранат, а потом… потом нам подыматься в контратаку и сходиться врукопашную. Иначе они раздавят нас в окопах своей массой.
Больше не вижу длинноногого. От моей пули упал, от чужой ли - неважно. Сразу заминка среди атакующих. Вот оно: солдаты привыкли механически повиноваться. Правильно, что я целился в офицера.
Не выдерживают они, залегают. Начинают порхать облачка пыли - окапываются сноровисто, но огонь ослаб. Под прикрытием огня фашисты снова поднимаются в атаку. Огнем мы заставляем их лечь. Не выдерживают - почти от наших окопов вынуждены отползать, отстреливаясь. Какой-то ошалелый солдат сгоряча или со страху, а может, желая сдаться - черт его разберет,- прыгает в нашу траншею. И вздергивает руки.
Наступает тишина. Становится слышен вой ветра в вышине. Волчий, с осенними нотами.
После сверхчеловеческого напряжения повалиться бы на дно окопа и не двигаться хоть минуту. На войне постоянно пересиливаешь себя - и я иду к пленному. Он озирается, как затравленный волк.
- Значит, так,- говорю я.- Давайте, ребята, заставим немца работать на нас, на будущую победу. Приказ двести двадцать семь учит атому. Ну-ка, ты, цайгст унд эрцельст бай зайнем ваффе [3] .
Мысль пришла неожиданно: пока тихо, пусть расскажет о своем снаряжении и оружии. Мобилизуя школьный запас немецких слов, мы поймем.
- А ну разоружайся! - меня разозлило выражение лица пленного - смесь угодничества и нахальства. Срываю с него автомат, слетает с головы стальная рогатая каска и тяжело шмякается у ног.
«Шмайсер» легок и удобен; откидной приклад, затвор отводится левой рукой - экономится драгоценное мгновение. Быстро перезаряжается - плиткообразный магазин за широким голенищем сапога. Не полицейское, как кое-кто считал, а современное оружие ближнего боя. Ребята решают, что наши ППШ надежнее и привычнее: безотказны, а в круглых дисках вдвое больше патронов, чем в немецких рожках, в грозной русской рукопашной деревянный приклад - отличное оружие.
Штык - тесак (солдат послушно расстегивает пояс с массивной бляхой, на которой выдавлено душеспасительное: «Гот мит унс» - «С нами бог»).
- Нужная вещь, нам бы на вооружение.
Гранаты - на длинных деревянных рукоятках.
Пленный объясняет, как приводят их в боевое состояние, но его перебивает Коренец:
- Летят дальше наших, но долго запаливаются, в Либаве и Таллине мы их швыряли обратно.
Саперная лопатка: у основания рукоятки стопорное кольцо - может стать мотыгой. Вот отчего так быстро окапывались вражеские солдаты.
В ранце, обшитом рыжей телячьей шкурой, цветные пластмассовые баночки. (Пленный объясняет: «фюр буттер», «фюр кезе» - для масла, для сыра…) Тут же одеяло, подушечка, белье, носки. Все продумано до мелочей.
По- прежнему тихо. Фашисты выдохлись. Приходит ротный отец-кормилец -старшина Воробьев, пожилой, заботливый ворчун. За плечами огромный термос, в руках по вещевому мешку.
- Хлопцы, обедать, пока немец не зашевелился.
Мы едим, а пленный уныло сидит в стороне, обращая в нашу сторону злые и одновременно просительные взгляды.
- Иван Иванович, товарищ старшина, дайте ему поесть, не морить же его голодом,- прошу я.
- К ним попадешь, покормят… девять грамм выдадут,- ворчит старшина, но накладывает в немецкий плоский алюминиевый котелок кукурузной каши, заправленной американской тушенкой, прозванной «второй фронт». Пленный говорит: «Данке» и хватает котелок грязными волосатыми руками. Уже дымят махоркой, которой наделил курцов старшина, заодно отвалив горсть и пленному солдату. В этот момент появляется ротный.