Страница 16 из 40
- Здравствуйте, тетя Лиза!…
Я не слышал от мамы жалоб на жизнь. Жили, как все, нелегко: тесная комната в коммунальной квартире, просторная полка книг, хотя каждый рубль на счету; скрепя сердце мама в конце концов отдала мне донашивать отцовы вещи. Уже перед самой войной.
Мама скупо рассказывает, что пережила, вдруг оказавшись в оккупации. Полгорода знало ее как врача-активистку, а некоторые помнили, как она еще курсисткой в семнадцатом выступала на революционных митингах. Работала в больничке, лечила своих горожан больше верою, чем лекарствами, которых не было. Не пряталась дома, а неприкаянно бродила по городу, в котором родилась и который вдруг стал чужим. Однажды на улице Энгельса набрела на гитлеровских молодчиков, выбрасывавших из окон городской библиотеки охапки книг прямо в снег: здание шло под госпиталь. У нас в доме царил культ книги, и мама не выдержала. На немецком, который учила в местной екатерининской гимназии, объяснила молодым немцам, что это варварство так обращаться с книгами - достоянием нации, народа, всего человечества. Как ни странно, маму не пристрелили на месте, не отвели в комендатуру. Солдаты поразились, что фрау так властно говорит с ними, да еще по-немецки…
Когда в город вернулись наши, поликлиника заработала снова. Врачи и медсестры смогли уберечь оборудование.
Накануне маминой командировки завхоз поликлиники роздал каждому сотруднику по полсотни коробок спичек, и эту «вечную ценность», это богатство военной поры мама сегодня утром поменяла на местном рынке на продукты, чтобы принести их мне. Она узнала, что ночью пришла часть, в которой воюют москвичи. Очень верила, что встретимся. Так и оказалось.
- Становись! - зычно кричат во дворе.
Я вскакиваю. Мама, качнувшись, тоже встает.
- Мне надо идти,- виновато говорю я.- Прости, мама…
У мамы потухший взгляд, какое-то опрокинутое лицо. Мама тяжело поднимает руку и медленно проводит ею по моей щеке. Сколько проживу, не забуду этот знакомый с детства, а сейчас совсем беспомощный жест. Будто мама хочет оградить меня от всех бед. Мне кажется, я чувствую, как торопливо бьется пульс на ее запястье и колотится в мою шею. Мама не плачет, только смотрит, смотрит и ничего не говорит. Знаю: я для нее один на свете, и если со мной что-то случится…
- Ничего не случится. Все будет хорошо. Вернусь живой-здоровый и с победой, верь мама! - шепчу я.
За ворота выглянул командир взвода лейтенант Колодяжный, пожилой, всегда спокойный человек. Он по-старомодному кланяется маме и говорит мне:
- Иди в строй, я сниму караульных.
Целую маму в щеку, на которой осталась бороздка от слез, бегу к своей роте. Наша первая всегда правофланговая, ей больше других достается, она всему начало.
- Шагом марш! - зычно командует комбат Зотов.- На выход, левое плечо, вперед!
Сзади меня толкают. Вилен сует что-то завернутое в промаслившуюся бумагу:
- Твоя доля, замполит. Хлеб с маслом и медом. Мама стоит у ворот, ищет меня глазами среди сотен ребят, в военной форме похожих друг на друга. Прямо из строя протягиваю ей пакет:
- Это твоя доля, мама. До свидания!…
В нашем строю одна молодежь - парни 18 и даже 17 лет - двадцать четвертого и двадцать пятого годов рождения. Вилен моложе на год меня, Ильи Бродского, Леонида Наумова, Петра Чибисова. Петя из Ростова, окончил ФЗУ, работал металлистом, Леня туляк, мечтал о военном училище, да война раньше потребовала. Володя Селезнев из Новороссийска, служил на торговом корабле. Самый старший и опытный из нас - ручной пулеметчик Иван Коренец, ему 20 лет, донбасский шахтер - на кораблях уходил из Таллина, тонул, выплывал. В нашей комсомольской роте из красноармейцев он единственный коммунист, на передовой был принят кандидатом в члены партии.
Илья Бродский работал на обувной фабрике: надо было семье помогать. Идет прихрамывая - в детстве прыгнул с дерева, нога навсегда осталась короче. Ходил в протезной обуви, белобилетчик, а упросил врачей пустить его на войну. Отец Илюшки, старый Бродский, политкаторжанин, умер давно; был он человек хлипкий телом и могучий духом, в тюрьме поднял на протест товарищей, жандармы били до смерти, но не убили. Илюшка в отца - добрый и непреклонный.
Мы по характерам разные, а в одном близки друг другу - объединила война. Недаром к нам с мольбой-приказом обратился тот старый железнодорожник: нам спасать Родину от фашистов.
Впереди громоздятся горы - зеленые, поросшие лесом, а поверх, нависая, закрыв полнеба, величаво рисуются белые очертания Главного Кавказского хребта,
Ночью батальон прошел станицу Архонская, мы начинаем окапываться на ее западной окраине. Позади тревожно лают собаки. Моросит теплый дождик. Подъехала батальонная кухня. Наскоро едим и снова принимаемся за работу. Старшина роты Воробьев примчался из станицы на телеге с лопатами. Командиры сначала поторапливали нас, потом сами взялись копать. Надо быстро не только отрыть стрелковые ячейки, но и соединить их ходами сообщения.
Едва стемнело, от города Ардон стали отходить артиллерия, стрелковые части. Горизонт в той стороне, откуда тянулись войска, расцвечивается ракетами. Коренец сказал:
- Подступают. Теперь между нами и фашистами наших войск нема. Прут, гады, спасу нет…
Как в первом бою за Ленинск становится жутко: вдруг не выдержим? Муторно от таких мыслей. Подзывает ротный и тихо говорит:
- Возьми двух бойцов. Выясни, есть ли противник за рекой. Смотри по карте: перейдешь речку вот здесь, она мелкая. К рассвету вернуться. Все ясно?
- Ясно. Комсомольские билеты сдавать?
- Не надо. Возвращайтесь поскорей. Кажется, ротный не уверен, правильно ли он ответил. Ему-то тоже впервой посылать в разведку.
Зову с собой Коваленко и Селезнева. Ребята отставляют лопаты, берут винтовки. Идем в полный рост, ориентируясь на сполохи ракет. Тишина, но через полчаса слышатся выстрелы - щелчки из ракетных пистолетов. Ясно: это фашисты освещают подходы к своим позициям. На нашей стороне - темно и тихо. Перебежками минуем краем поле спелой кукурузы. Цветные фонари уже за спиной. Светает. Слышны голоса. Крадемся по тропке, чтоб не греметь в кукурузе. Впереди голая высотка у дороги, обсаженной деревьями. На скате, обращенном к нам, окапываются немецкие солдаты. Человек тридцать в одних трусах, пилотках, сапогах с широкими голенищами. Автоматы висят на придорожных деревьях. Солдаты перекликаются, хохочут, пьют из фляг, курят, но сноровисто копают.
Мы замираем. Впервые так близко, не в боевой обстановке наблюдаем врагов. Они похожи на людей, эти с виду веселые, незлые, наши ровесники. Кто ж тогда добивает раненых, грабит и жжет при отступлении города и деревни, насилует девушек? Кто морит голодом Ленинград, превращает в руины Сталинград? Не они или не такие, как они? Нет сил просто наблюдать. Долбануть бы по ним, хоть их в десять раз больше! Если б у нас был пулемет или автоматы. Все - бьем, хотя понимаю: эмоции берут верх над разумом. Нет, над осторожностью. Всегда стрелять, когда перед тобой враги, не считать, сколько их. Подыматься в атаку первым, не ждать, пока подаст пример сосед. Если не мы - кто вместо нас?…
- Сначала огонь по тем, кто ближе к оружию,- говорю я ребятам.
Думал, гитлеровцы схватятся за свои «шмайсеры». Куда там! Поднялась паника - падают, катятся с горы, бегут в кукурузу. Один с перепугу руки поднимает. Мы по нему не бьем. Лишь два-три солдата кидаются к автоматам и открывают стрельбу.
Я велю Володе и Вилену отползать, а когда они меня прикрывают огнем, перебегаю к ним. Фашисты приходят в себя. Затукали минометы. Нельзя ложиться, нужно броском выходить из зоны обстрела. Рвусь через кукурузу. По спине молотят комья земли от взрывов.
Сквозь грохот слышу вскрик, так стонут от нестерпимой боли. Забыв о страхе, кидаюсь на выручку. Володя опрокинут на бок, гимнастерка изорвана и быстро темнеет. Рву зубами индивидуальный пакет, задираю гимнастерку и перевязываю ему грудь. Бинт сразу набухает. Взваливаю стонущего Володю на спину и шагаю, не обращая внимания на обстрел. Нас находит Вилен, и вдвоем, сплетя руки, мы делаем сиденье, несем товарища. Нет силы, которая бы помешала нам. Если бы я не приказал стрелять, Володю, возможно, не ранило бы. Но это означало б что-то вроде перемирия с врагом: нас не трогай, мы не тронем…