Страница 12 из 40
Но вот она что-то отчеркнула и подняла голову:
- Вы тут пишете, Юрий Петрович…
То, что она так вдруг по-простому обратилась ко мне, называя по имени-отчеству, почему-то вселило в меня уверенность: рукопись нравится. Я повеселел, точно мальчишка, которого похвалила за что-то девочка-ровесница.
- Вы пишете: «В тот далекий и беспощадный сорок первый год пристально вглядываюсь я». И дальше: «К вам, мои дорогие товарищи по боевому оружию, живые и мертвые, мысленно обращаюсь из послевоенного далека». Юрий Петрович, поймите меня правильно: все это уже было где-то. Поверьте, если мы это уберем, рукопись только выиграет. Попробуем сказать сразу о главном. Как учил Лев Толстой. Вот следующее место: «Осенью сорок первого на Западном фронте создалась трудная обстановка…» И так далее. Согласны?
- Конечно, согласен, Жанночка! - весело ответил, я.- Вы правы: субъективно, выспренно. Давайте прямо быка за рога. Возражений не имею.
Отчего я всегда покладисто уступаю? Не знаю, почему, а всю жизнь так. Стоит человеку мне понравиться, и он тут же начинает, как говорят, веревки из меня вить. А я только благодарю.
Вот и сейчас Жанна из деловитого строгого редактора внезапно превращается в существо, которое я про себя окрестил «желтым цыпленком». Она откладывает карандаш, крепко трет глаза, говорит устало:
- Больше не могу, некачественная работа.- И встает.
Ну, отложим так отложим - невелико огорчение. «Законные», обещанные ею два дня ведь остаются в силе? У Жанны осунувшееся лицо, синие круги под глазами. Вместо отдыха весь день просидела в редакции. А я еще из нее тяну жилы. Опять разминает сигарету. Но нет, эту девочку победить не просто. Не бросила работу, а хочет взбодриться. Из соседней комнаты спрашивает, пью ли я кофе,- она сейчас сварит, и мы будем работать дальше.
Отодвинуты бумаги, на краю стола появились чашки, коробка с разносортным печеньем и вазочка с конфетами - от простецкой «Взлетной» до аристократических трюфелей - чисто студенческий набор. Я голоден и тяну одно печенье за другим.
- Знаете что, гость, по моим данным, вы сегодня не обедали. Хотите колбасу и хлеб, только честно?
Мне хорошо с этой доброй и открытой девчушкой. Будто не было тридцати лет, и где-то в «Красной заре», в комнате девчат, Ира Морозова, моя мальчишечья любовь, кормит меня, смертельно голодного после рабочего дня на окопах.
- Спрашиваете - отвечаем,- шутливо отзываюсь я.- Хотим колбасу с хлебом. Даже очень! Но только за компанию с вами.
- Утверждено! - Жанна вскакивает. Слышно, хлопает в соседней комнате дверца холодильника, и на столе появляется полукопченая колбаса.
- Откуда сие яство? - удивляюсь я.
- Редакционные заготовки к празднованию грядущего Дня Победы.
- Не стану. Несите обратно. Праздник нельзя разорять.
- Как сказал бы наш редактор, колбаса подана к столу «в виде особого исключения». Для ветеранов войны установлены разные льготы. В планах нашей редакции должен появиться пункт: досрочное угощение возможных авторов газеты.
- Хорошо, я делюсь с вами ветеранским пайком.
- Заметано. Режьте, товарищ фронтовик. Кофе послаще?
Потом мы снова работаем. Но все-таки эта работа не на час или два, и кофе мало помогает. Теперь уже я решительно вмешиваюсь: хватит. Галантно подаю Жанне пальто. Она из стола достает детские книжки, журналы в ярких обложках, запихивает в большую замшевую сумку, которую девушки-студентки, молодые женщины носят на плече. Перехватив мой взгляд, объясняет с усмешкой:
- Это для подружкиной дочери. Своих читателей, как явствует из моего возраста, еще не появилось.
Надевая перед зеркалом головной платок, Жанна спросила глухо, нарочно прикрыв рот этим платком:
- Вы… слышали, как я тут… разливалась? Только честно.
- Если честно, то слышал.
- Что подумали?
Я молчал.
- Очень прошу вас,- моляще произнесла Жанна,- скажите честно. Как фронтовик. Мне очень важно; что вы ответите. Ваше поколение всегда отличалось завидной прямотой. Ну, скажите, Юрий Петрович, миленький!
- Хорошо. Но только прошу извинить излишнюю солдатскую прямолинейность.
- Вам заранее прощаю все.
- Я подумал: вот плачет девушка, которую жестоко обманули…
- Дальше.
- Что дальше? Все…
- О, святая простота, так свойственная нашим отцам и матерям! И больше ничего?
- Почти ничего…
- Нет, вы наверняка еще подумали: «Вот он бросил ее, у нее будет ребенок, а обольститель забавляется с другой».
- Я давно не перечитывал Достоевского.
- И Бальзака тоже.- «Желтый цыпленок» явно переигрывал меня.- Нет, вы - отцы - плохо знаете своих детей. Далеко не все девицы, говоря языком драмы прошлого века, позволяют себе вольности. Если хотите знать, мы с ним и целовались-то два-три раза. Меня подкосило то, что мой… ну, избранник, будем говорить так, намеренно привел ее ко мне в коммуналку, они продефилировали через строй соседей, потом умоляли простить его за то, что он полюбил ее. Сам горд тем, что не просто бросил меня. Но что меня убило - так это его уверенность, что я ему все прощу, что мол доброта - залог его счастья. Я поняла: женщину он нашел с несомненно большими, чем у меня, доотоинствами. Она - владелица однокомнатного шалаша, похожего на бонбоньерку. Умеет печь мясные кулебяки и торты. Не мучит себя на службе, как я; у нее невозможны синие подглазины после рабочего дня и исключено дурное настроение. Птичка божья. А я неистовствую, если газета не смогла защитить автора письма от преследований зажимщиков критики. И это не делает характер женщины мягче, а цвет лица лучше. Даже если тебе двадцать четыре. Я уверена: они ушли от меня в сознании своей силы и превосходства. Я их даже поила чаем с магазинным печеньем… Оцените логику: «Ты - дура, потому что можешь все простить. Тебя такой я и воспринимаю. Я не благодарен тебе за доброту, за хорошее отношение - я считаю (про себя, конечно) тебя глупенькой, юродивой, всепрощающей. А почему, если ты такая, не воспользоваться этим? Ведь ты при любом моем поступке, при всех условиях будешь доброй дурочкой - чего же с тобой цацкаться?» Но есть предел моей дурости: если народят детей и будут приводить их ко мне на уроки доброты, стану злой и всех выгоню, во главе с папашечкой.
- Не стоит переживать из-за такого.
- Нет, все считают: он неплохой парень. И он хочет жить в простом, понятном, красивом, спокойном мире. Современные мужчины часто идут на это. У него хватает на заводе своих забот, зачем ему еще мои, редакционные?! А я в редакции сейчас скрываюсь от одиночества, хотя в моей коммуналке трое соседей. Я… А мне… трудно без семьи. Простите, что такое говорю вам, в сущности, чужому, незнакомому человеку. Если б вы минуту назад не улыбнулись, не увидела я на щеках у вас ямочки, я бы не стала исповедоваться… Трудно без семьи потому, что я должна все время кого-то опекать, к кому-то срочно мчаться, как па пожар, кого-то выручать из последней беды. А он хотел, чтоб все только для него. «Брось редакцию, эти срочные дела, вечные командировки, летучки, телефонные звонки. Я тебя устрою инженером по технике безопасности, а практически будешь моей секретаршей». Кошечка должна говорить своему котику только ласковое «мяу». Другого котик не примет, другое поссорит их…
Мы вышли на улицу в зимне-весеннюю сутемень. Захлопнулась тяжелая старинная дверь, веско брякнул английский замок. Возле меня уже не было страстной и решительной Жанны, осторожно обходя скользкие пласты снега и льда, рядом шел, хохлясь, «желтый цыпленок».
Она не позволила себя провожать, извинилась, помчалась куда-то, чтоб «сегодня Ольку угостить книженциями, завтра совсем со временем затор…»
Галя была в больнице на дежурстве, Борька и Виль спали, но Алик дожидался меня специально: по его виду, по неуловимо просительному: «Здравствуй, папа, чай вместе пьем?» - я понял: моему старшему надо о чем-то посоветоваться.