Страница 10 из 40
- В ружье! - кричу я что есть силы в черную теплую духоту.- Саша, наблюдай за противником!
Ребята ссыпаются с нар. В серых рассветных сумерках Семка елозит по полу, тащит из-под чьего-то сапога портянку.
- Всем занять места для стрельбы! - командую я.
Это не огневой налет, это артиллерийская подготовка. Приходит взводный, распоряжается:
- За командира отделения - Щедров; выставить второго наблюдателя; остальным сидеть в блиндаже наготове.
Я оглядываю всех. Кто пойдет? Ребята напряженно ждут. Кому охота из укрытия лезть под обстрел? Трудно приказывать, мне непривычно в роли командира. Хорошо бы послать Семку - хотя бы за то, что ослушался приказа взводного и разулся на ночь. Но у Семки жалкий вид, и вообще, лучше идти самому, чем посылать кого-то.
- Со мной пойдет боец Камышансков,- уже по-командирски, а не просительно говорю я.
Мы с Борисом надеваем каски, берем винтовки и выходим в окоп.
Наверху все воет и грохочет. Отдельные взрывы сливаются в сплошной, занявший весь мир гром. Велю Саше идти в укрытие, но он остается. До смерти хочется слезть вниз, в блиндаж. Ведь если я выйду из строя, отделение останется без командира. «Трусишь, Юрка?» - одергиваю себя и стараюсь подавить желание спрятаться под накаты бревен.
По временам мы на мгновение выглядываем из окопа: не закопошились ли фашисты. Грохот, рев, тучи вздыбленной земли. Песок скрипит на зубах, за воротом полно земли. Наша артиллерия отвечает. Недальний взрыв швыряет нас друг к другу. Комья земли и камешки, а может, и осколки колотят по каске. Сжимаюсь, вбираю голову в плечи, чтобы стать меньше. Ощущение такое, что вот сейчас в меня вопьется зазубренный раскаленный металл и я закричу от боли, невыносимых страданий. Бледные Саша и Боря, точно ища защиты, сидят, прижавшись ко мне плечами. Взрывы шарахают совсем близко. Земля качается. Кажется, сил нет дальше терпеть эту пытку. Мы бессильны перед обстрелом, не можем отвечать огнем. И когда кажется, что больше не достает сил выносить обстрел, нервы не выдержат, вдруг все стихает…
Потом - провал в памяти.
Помню нашу утреннюю атаку.
…Появляются цепи гитлеровцев в тифозной серой одежде. Их много, на высотку карабкаются их танки - это придает атакующим уверенность в том, что вот-вот мы не выдержим. Тогда они станут расстреливать нас в спины.
Наступает решающий момент боя. Кто дрогнет первым?
Враг не знает, что имеет дело с неопытными, но стойкими бойцами. Он скорее увидит нас мертвыми, чем бегущими.
Наши пулеметы скашивают целые группы вражеских солдат. Оборона дерется, живет. Немецкие автоматчики не выдерживают и залегают. Танки начинают обходить высотку. Три машины, завывая моторами, идут наискось, держа направление на вершину сопки. Их надо остановить раньше, чем за ними устремится пехота. Навстречу танку, что направлялся на нашу роту, вылезает из окопа боец. Распоясанный, без шинели и пилотки, он быстро-быстро передвигается на коленках и локтях, держа в руке связку гранат. Я не умею так ловко ползать, но пример незнакомого парня зовет меня. Схватив две бутылки с горючей смесью, я ставлю их на бруствер. Пригибаясь, едва не доставая руками земли, боец поднимается наперерез косо взбирающемуся наверх танку. Он не может достать храбреца из пулемета - башня задралась, мелькают, надвигаясь, отполированные траки. Бухает в лицо взрыв, и танк останавливается.
Все стреляют в набегающих фашистов, бросают бутылки с горючей смесью в наползающие танки, Я бегу с двумя бутылками в руках навстречу «своему» танку. Приказал мне это сделать взводный или сам пошел, не помню. Бьется одно в голове, в сердце: добежать и расколоть о броню вражеской машины свои бутылки, а там будь что будет. Можно о башню, лучше о жалюзи, где мотор. Страха нет. Других мыслей - тоже.
Потом я вижу, что навстречу танкам перебегают, ползут и другие ребята - Саша, Борис, Игорь, Владлен Махов из десятого «Б». Ровесники, семнадцатилетние мальчишки, школяры, футболисты.
Горло сжимает, когда я теперь вспоминаю тот отчаянный бой и моих родных навсегда товарищей…
Я не выдерживаю встречного бега - падаю, проползаю несколько метров и, приподнявшись, влепляю в основание башни свой хрупкий метательный снаряд. Чем-то горячим полыхает в лицо.
Танк точно спотыкается - замедляет ход, идет зигзагами и останавливается. Уже спокойнее, рассчитано я сбоку кидаю вторую бутылку на жалюзи моторной группы. Мгновения жидкость растекается по броне и вдруг вспыхивает разом, уже по всей поверхности машины. Лязгают запоры на башенном люке и сбоку, у колес ходовой части. Выдергивая из-за спины винтовку, я отмечаю про себя, что вражеские танкисты торопятся покинуть машину, а наши ребята пытаются сбить пламя, сохранить танк.
Прежде чем два вылезших из верхнего люка простоволосых молодых немца успевают спрыгнуть на землю, я стреляю по ним несколько раз и с удивлением вижу, что оба, нелепо взмахнув руками, опрокидываются с брони. Третий с автоматом в руках выбирается из бокового люка и быстро заползает под днище танка. Кто-то стреляет в него, и пули выбивают несколько комочков земли. Гитлеровец дергается и застывает, уткнувшись лицом в землю. Я хватаю его «шмайсер» и мчусь к нашим окопам, падаю, качаюсь, ползу навстречу призывным крикам из траншеи - и головой, плечами, всем телом с облегчением окунаюсь в нее.
Кто- то сует мне в рот мокрый окурок, и я впервые в жизни затягиваюсь. Тяну и тяну в себя горький махорочный дым.
С того дня я и закурил.
Помню еще вечер.
…Соседей от нас отрезали. Саши и Бориса со мной нет. Стоит недалеко немецкий танк с подбитой гусеницей. «Мой» еле дымит, ветер доносит от него удушливый запах горящих железа, масла, краски.
Отрезанные от пехоты танки, которые до этого двигались в наш тыл, стали пятиться. Несколько наших штурмовиков, низко прильнув к земле, громко рокоча, проносятся над атакующими вражескими солдатами и принимаются клевать их.
Из гигантского частокола разрывов вырываются прицепленные к мощным ЗИСам пушки истребительного противотанкового полка. Круто развертываются грузовики позади нас, перед ложбиною, с них горохом ссыпаются пушкари, и малое время спустя по немецким танкам согласно ахают длинноствольные, вытянутые в сторону врага орудия…
Ночью нас сменяет какая-то свежая часть.
Мы похоронили погибпшх. Батальон основательно поредел.
- Направляющая рота, шагом марш! Не растягиваться.- Это голос комбата. Он дает темп и порядок движения: - Шире шаг. Не отставать. Не курить. Не разговаривать!
По звездному небу в стороне Ленинска мечутся прожектора. Фашисты бомбят город. Идем быстро. Не на восток, на запад бы так шагать! Кажется, до самого Берлина без роздыха дошли бы.
Ночь наполняется скрипом колес, размеренным ритмом шагающих колонн. Я переполнен событиями дня; небывалым нервным напряжением, болью потерь. Точно это не со мной все произошло, а с кем-то другим, сейчас бездумно, устало шагающим по дороге.
ЖЕЛТЫЙ ЦЫПЛЕНОК
В тот памятный и важный для меня вечер усталый, голодный, я тащился от автобусной остановки к дому. Уже с утра я не очень хорошо себя чувствовал и оттого хромал сильнее обычного. Весь день вышел наперекосяк. Меня обгоняли молодые парни и девушки, иные сочувственно оглядывались на тощего пожилого дядьку, бредущего с большим портфелем через парк к отдаленным кварталам, но большинство было занято своим. Лишь одна женщина моего возраста приостановилась и грубовато-заботливо спросила:
- Ну, чего запинаешься? Худо стало? Подсобить, что ли? Или врача? - Она сама тащила нелегкую сумку, а вот остановилась. Я отказался от помощи. Посмотрел ей вслед и по привычке попытался представить себе: кем работает, какие заботы несет, какой была в войну в свои 20 лет?
С согревшимся сердцем похромал дальше, и было не так уже больно ноге. А когда я увидел всю в разноцветных огнях окон огромно-плоскую, без архитектурных излишеств стену нашего дома,- и вовсе хорошо стало мне. Вон, среди огней в окнах сотен квартир - яркий свет в моем окне. Иду, но дом так огромен, что я словно не приближаюсь к нему, закрывшему звездное небо от горизонта до горизонта. И всю-то жизнь, как сейчас, стремлюсь к родному дому, как шел к будущему. Через войну шагал, через трудную юность, через годы и через версты, через утренние надежды и сумеречные неудачи.