Судьба офицера. Трилогия

- Людмила Михайловна, старшая медицинская сестра. Мне доложили, что вы намерены сфотографировать одного из наших подопечных?

- Признаться, Людмила Михайловна, снимать больных людей - не мое амплуа. Я - эстет! Только прекрасное вдохновляет меня.

Вначале Людмила восприняла слова Придатько как проявление веселого нрава молодого человека, как способность шутить, но он смотрел на нее так пристально и так изучающе, что она невольно спросила:

- Почему вы так вглядываетесь в меня? Вроде прицеливаетесь. Что-нибудь не нравится?

- Вы, Людмила Михайловна, полное совершенство! И первый портрет - ваш.

- Думаю, это лишнее.

- Но ведь я поклоняюсь красоте! И если вы лишите меня удовольствия запечатлеть ваш образ, то вообще ничего не буду делать. Все остальное меня просто не интересует.

- Категорично как ультиматум! - Криницкая засмеялась и пошла наверх, пригласив жестом Эдика следовать за собой.

На втором этаже располагался довольно просторный зал ожидания. Туда и привела фотокорреспондента Криницкая. Они стояли посредине комнаты и молчали: Придатько рассматривал помещение, а она наблюдала за ним. На стенах висели две картины - зимний пейзаж и плотогоны на бурной, грозной реке. А в углу, недалеко от окна, приколот кнопками большой плакат с атомным грибом.

- Людмила Михайловна, прошу вас, станьте вот здесь, возле стены, лицом к окну. Нет, нет, не в профиль ко мне, а полуанфас… Имейте в виду, снимать буду на цветную пленку, поэтому будем тщательно выбирать освещение, позу, выражение лица, глаз, чтобы все со смыслом, со значением. Тут каждая деталь должна «стрелять». Вы понимаете меня?

Она сама дивилась себе, что так послушна, что так легко поддается нахрапистым командам фотографа, и все-таки делала то, что он требовал.

- Попробуйте глубже засунуть руки в карманы халата… О, хорошо, что халат так отлично выглажен, кажется, что он даже хрустит. Можете сделать глаза сердитыми? Попробуйте, пожалуйста. Разгневайтесь, что ли.

- А если не могу?

- Сможете! У вас такая красота, что выказывает сильную натуру: вы если любите, то до безрассудства, если ненавидите, то до смерти. Что, не так, скажете?

- Я сестра милосердия.

- Бросьте! Вы прикрываетесь белым халатом.

Криницкая вспыхнула: она действительно рассердилась на этого беспардонного молодого человека. Досадно было то, что в глубине души она почувствовала какую-то страшную правду о себе, которую никогда не допускала даже в мыслях, которой страшилась и которая была горька, даже спрятанная глубоко в недрах души. Жила только надеждой, а этот малознакомый человек врывается в госпитальную тишину ее души и разрушает надежду, отнимает иллюзию грядущих радостей.

- Как вы смеете! Занимайтесь своим делом и не лезьте в чужую душу!

- Наконец-то вам удалось то, что мне нужно. - Эдик словно не слушал ее гневных слов, даже, кажется, был от них в восторге. - Из вас вышла бы суперзвезда, попади вы в Голливуд.

Он разговаривал беззаботно, подходил, брал ее за плечи, поворачивал и так и сяк, он не обращал никакого внимания на ее сопротивление, словно она была просто манекеном, а не живым существом. Так долго готовился, а щелкнул затвором только один раз.

- Послушайте, Эдуард! Неужели вы не понимаете, что злоупотребляете моим терпением?

Он еще раз щелкнул затвором аппарата, улыбаясь довольно и снисходительно. Людмила не выдержала и выскочила из комнаты. «Но какой темперамент! Черт возьми, вот женщина!»

11

Андрей, как дисциплинированный военный человек, умевший и привыкший полностью подчинять себя правилам и условиям, начал готовиться к новому образу жизни. Это было для него трудно и сложно, как переквалифицироваться для службы в новом, незнакомом роде войск. Наверное, такое испытывал бы кавалерист вроде, скажем, Николая Кубанова, если бы его вдруг ссадили с коня и послали служить на подводную лодку, где ни простора, ни свиста ветра, ни лица врага, ни постоянного присутствия верного друга - коня.

Радуясь, что может думать о своей судьбе, встал с кровати, взял костыли, начал ходить по палате от окна к двери, от двери к окну. Но вскоре почувствовал слабость, началось головокружение, лицо покрыл пот. «Стоп! Отдых. Дышать очень трудно, и сильное сердцебиение… Позвать сестру? Стоит лишь нажать на кнопку, и сестра прибежит мгновенно, а потом запаникует, начнет искать старшую… Людмила разволнуется… Нет, не нужно. В селе кого звать на помощь? А волноваться и там придется не меньше, если не больше. Учись обходиться без милосердия».

Пришел Гордей. Только на первый взгляд начальник госпиталя всем кажется нелюдимым и неразговорчивым. Но за внешней отчужденностью скрывалась благородная душа, беспредельная любовь к своему делу, мудрое понимание людей, судьбы которых вверены ему. Благополучный, довольный своей судьбой человек - прост и понять его несложно, страдающий человек - это почти всегда неизвестный, непонятный и неудобный. Вот почему Гордею быть среди страдающих, до сих пор переносящих невзгоды войны и обреченных нести это бремя до последнего своего дыхания, казалось единственным смыслом жизни: он понимал их!

- У тебя усталый вид, словно ты теряешь последние силы. В чем дело? И пульс учащенный. Странно! - произнес озабоченно Гордей.

- Наверное, думаю о предстоящей жизни. Согласись, что это не простая штука, а?

- Во всяком случае, беззаботной жизни тебе не видать. Будешь отныне не только сам себе господин, но и сам себе слуга.

- Только что об этом размышлял.

- Но ты должен помнить, что после каждого провала в небытие тебе приходится много сил тратить на преодоление приступа болезни, и у тебя катастрофически быстро тают жизненные силы. И мне все труднее понимать, откуда ты черпаешь энергию? Знаю, что это, может, загадка твоей природы, а может, и твоя волевая энергия. Ты легко расстаешься с госпиталем? Или и здесь ты себя пересиливаешь, принуждаешь смириться с необходимостью?

- Видишь ли, Гордей… Все годы сознательной жизни я видел мир поверженный, объятый войною, переполненный людскими страданиями. И ясно, что хочется увидеть мир возрожденный, мирный… Ведь я его, по сути, и не знаю.

- А нет ли у тебя негативной самооценки? Чувства ущербности, неполноценности? С этим уходить отсюда нельзя, сам понимаешь, это для тебя ловушка.

- Ты сначала спросил, легко ли мне решиться покинуть госпиталь. Теперь спрашиваешь об ущербности, неполноценности… Я привык соразмерять себя со здоровыми людьми, но не могу соразмерять желаний с возможностями. Приходится многое подавлять в себе. И я мерзко чувствую себя, словно обманываю тебя и Люду… Неужели тебе невдомек, что именно это чувство и гонит меня отсюда? Может, это выход для всех нас…

Гордей от неожиданности даже привстал, потом снова сел на стул и тут же поднялся:

- Не понимаю. Почему я не задумывался раньше над этим? Наверное потому, что я привык к тебе и не замечаю твоей инвалидности. И Людмила не замечает.

- А может, вы с Людой снисходительны ко мне?

- Не веришь в нашу искренность? Зря хочешь нас обидеть или оскорбить. Но я могу понять тебя и твое самочувствие. И Люда понимает, и относится к тебе более ревностно, чем даже ко мне. И если хочешь, то мы с нею почти ничем не отличаемся от вас, приписанных к госпиталю на время излечения.

- На всю жизнь.

- Мы тоже здесь - навсегда. И если ты думаешь, что моя теперешняя жизнь приносит мне удовольствие, то ты жестоко ошибаешься. Я чрезвычайно устаю - и от общения с вами, и от своего одиночества. Устаю физически и душевно. И я все время нахожусь на войне. Все эти годы, дни и ночи, - как на передовой, в полевом медсанбате. И с каждым из вас бросаюсь в атаку. И вместе с Ладыжцем кричу: «Ребята, не стреляйте! Там же наши дети!» И с Георгием Джакия иду на таран и пробиваю машину гитлеровского стервятника. И вместе с лейтенантом Негородним подрываюсь на мине. И меня вместе с комиссаром Белояром каратели распинают на старой вербе… Чем, чем я отличаюсь от вас?! И у меня все болит внутри от ваших болей. Ты думаешь, сплю спокойно и вижу сны, когда ты проваливаешься в беспамятство и я не знаю, выйдешь ли ты из него или останешься во тьме, в бездне.