Страница 17 из 18
Да, секретные, думал я. Сверхсекретные. И я ждал хоть какого-нибудь известия от Лазарева.
И ещё раз получил его. Костя писал, что после «первого боя» он будто заново родился — столько пришлось пережить и увидеть. Но, главное, бой выигран, задание командования выполнено.
Как же мне хотелось приоткрыть эту тайну, разгадать, что за словами «задание выполнено»? Что было с Лазаревым на той стороне? Как выглядит этот город, где выполнял он своё секретное задание? Что, наконец, делал он, какие люди — друзья и враги — его окружали? И какой ценой был выигран этот незримый бой?
Но обо всём этом я мог только гадать.
Перед самым концом войны, в апреле сорок пятого года, Лазарев написал, что вновь направлен на свой участок фронта, что писать ему не следует, он напишет сам, когда позволят обстоятельства.
Передать бы ему, что я буду постоянно думать о нём, вспоминать его, желать ему переменчивого военного счастья. Что если бы мог, то вместе со всей батареей отправился ему на помощь. Теперь у нас в батарее — не то что в сорок первом году! — есть и противотанковые ружья и пулемёты, и автоматы в каждом расчёте. Да, с таким сопровождением Лазареву работалось бы спокойно. Нас тут — армия, фронт, с академиками-генералами[3], с танками, пушками, связью, с интендантами и поварами, соседями справа и слева. А ведь он там один, совсем один среди врагов. Ну, может быть, их двое или четверо — группа, как говорится в военных документах. И не поможешь им, не пошлёшь даже привета. И никто не может помочь — ни я, ни командир полка, ни даже командующий фронтом. Разведчик работает один, безымянный, известный лишь тому, кто его послал.
Но мы пойдём по твоим следам, Костя. Уже скоро. Об этом мы знали по многим происходившим у нас на Востоке переменам. Нам дали первую фронтовую норму довольствия. Первую, высшую — мы теперь становились вроде бы главными силами. В наши гарнизоны стали прибывать полки, отвоевавшиеся на западе. Они выгружались на глухих разъездах и уходили куда-то в сопки, поближе к боевым рубежам. На учениях, вместо надоевшей обороны, отрабатывались темы наступательного боя в горах, в пустынной местности, в населённом пункте.
И пришёл день, принёсший известие, в которое мы как-то не сразу поверили. Я готовился к занятиям с сержантами батареи по совершенно новой теме «Форсирование водной преграды», когда кто-то забарабанил в дверь, закричал непонятно тревожащее. И вслед за этим отовсюду послышались другие крики и началась стрельба. Бахали винтовки. Автоматы разлили свои разрывные трели. Пистолеты отрывочно били там и сям. А дверь просто разламывали.
«Ну, началось, — решил я, вскочив и затягивая ремень. — Но как-то странно началось. На нас напали? Откуда? Десант? Не иначе, воздушный десант. Сколько ни готовились, а самое начало, кажется, проморгали. Немедленно — в батарею!»
Я вылетел из землянки с пистолетом в руке и чуть не сбил с ног ефрейтора Бунькова, моего нового связного. Буньков орал во всё горло что-то радостное, гоготал, размахивал руками, закатив узенькие свои глаза.
«Свихнулся, не иначе. От страха. Первая жертва в батарее».
Я схватил его за борт распахнутой шинели, дёрнул изо всех сил:
— Ты что? Струсил? Марш за мной, бегом!
— Товарищ лейтенант, куда марш? Зачем? Кончилась война!
— Как так кончилась? Не может быть! — сказал я уверенно.
— Только что передали. Я за вами побежал, в батарее что делается, посмотрели бы? Все стрелять стали. Салютуют.
— Значит, кончилась говоришь? — тихо переспросил я и почувствовал, что по моему лицу текут слёзы.
Где-то далеко в городах и посёлках праздновали Победу, торжествовали; в мае, в июне, в июле стали возвращаться по домам отвоевавшие солдаты, а у нас к августу всё было готово к новой, к нашей дальневосточной войне.
13
Наступило девятое августа 1945 года. Всю ночь мы шли через степь к новому нашему рубежу. Он был на берегу Аргуни, близ бывшего казачьего караула, а теперь большого села Старого Цурухайтуя. Никогда не видел я столько войск, сколько скопилось их тут на рассвете. Танки, артиллерия — конная и на механической тяге, понтонные части и прожектористы, автомашины, брички и солдаты-пехотинцы пятью колоннами подходили к реке. Над нами с мерным гулом проплыла эскадрилья бомбардировщиков — девять самолётов, — пошли бомбить противника. Над переправой, охраняя нас с воздуха, ревели, носились истребители. Сапёры стали наводить понтонный мост. В ожидании очереди на форсирование наша батарея развернулась на берегу в боевой порядок, чтобы открыть огонь, если появится враг. Но на другом берегу на этот раз не было видно ни одного японца.
Я спустился к реке, прохладной, в камышах, курящейся кое-где лёгким туманом. Из-за дальних сопок вставало солнце, отражалось, вспыхивая в реке, окрашивало тускло-серую воду в розовато-кровавый цвет.
И вдруг с того, пустынного ещё берега я услышал слабый крик. Показалось? Но крик повторился. Я всмотрелся и даже без бинокля увидел двух странных людей. Сначала не понял — что в них так меня удивило? Они что-то кричали, махали призывно руками, и отчётливо я услышал:
— Перевезите! Э-э-й! Товарищи! Своих перевезите!..
Их заметили, ко мне стали подходить солдаты и офицеры, появился Титоров, недавно стал он капитаном и был утверждён начальником штаба нашего дивизиона.
— Что за люди? — спросил он.
— Сам не знаю, товарищ капитан. Перевезти просят… — Немедленно лодку, — приказал Титоров сержанту. — И срочно позовите офицера из «Смерша». Быстро!..
Вскоре лодка с тремя автоматчиками взяла странных людей и поплыла к нам. Едва, раздвинув камыши, она ткнулась в берег, я понял, что поразило меня в тех неизвестных людях, — они были в довоенных гражданских костюмах! И среди наших защитных гимнастёрок, офицерских кителей, шинелей, пилоток, фуражек выглядели на редкость странно. Захотелось их тут же переодеть, чтобы приобрели нормальный вид. Во все глаза мы разглядывали эту странную пару. Один, постарше, так уверенно выпрыгнул из лодки, будто вернулся к себе домой. Был он в тёмно-синем пальто с подставными плечами, модными в довоенные времена, в расстёгнутой белой рубашке, давно не стиранной, обнажавшей сильную грудь, без головного убора, чёрные волосы его были не то кудрявы, не то специально завиты в колечки. И что-то настораживало в его лице неуловимо восточное, пожалуй, узковатые азиатские глаза, быстрые, всё замечающие, как у Лазарева. Он сразу же подхватил из лодки туго набитый заплечный мешок, перекинул лямку через плечо, в руках у него оказалась арисака — японская винтовка, хорошо знакомая мне по книге «Вооружение японской армии». Но больше всего меня почему-то удивили его туфли: чёрные, лакированные, совсем новые, в таких щеголяли модники на довоенных танцплощадках. Ни у меня, ни у моих товарищей, живших тогда на студенческую стипендию, таких туфель никогда не было. Должно быть, этот тип надел их в лодке.
Его напарник — высокий, с белёсым мальчишеским ёжиком, в сером пиджаке и сильно измятых брюках, боязливо озирался, губы его мелко дрожали, то ли от холода, то ли по другой причине. Был он здоровенным, но нескладным и большие свои руки держал в карманах.
— Оружие! — приказал Титоров, как только выбрались они из лодки.
Чёрный дружески усмехнулся, глядя Титорову прямо в глаза, но винтовку не бросил, почему-то медлил.
«Не понимает», — подумал я и громко произнёс фразу, отработанную ещё вместе с Лазаревым:
— Томарэ, буки о сутэро![4]
Чёрный удивлённо взглянул на меня, сказал:
— Значит, и у нас появились знатоки японского? Ну, что же, бери, капитан, — и протянул Титорову винтовку. — Теперь она не нужна…
Его товарищ вынул из кармана кольт и, держа за ствол, отдал мне.
— Кто такие? Откуда? — властно спросил Титоров.
— Разведчики, — устало сказал чёрный. И добавил: — Я такой же капитан, как ты, только другой службы. Прикажи, прошу тебя, доставить нас на ближайшую погранзаставу.
3
Академиками в армии называли окончивших военные академии.
4
Стой, бросай оружие! (японск.)