Страница 16 из 18
12
Через неделю после этого вечера Лазарев уезжал из Урулюнтуя. Комбат Титоров перед строем батареи сказал речь.
— Сегодня, — объявил он торжественно, — по приказу командования лейтенант Лазарев отбывает к новому месту службы. Мы все хорошо знаем товарища Лазарева как передового командира. И образованного. А также заботливого. И знаем: он много сделал полезного не только в батарее, но и в дивизионе, и в полку. Мне, как и всем, было приятно служить с лейтенантом Лазаревым. И не враз мы найдём подходящую ему замену, хотя замену он себе подготовил и вырастил совместно со всей батареей. — Тут наш комбат выразительно посмотрел на меня. — Взводом управления назначен командовать лейтенант Савин. Командир тоже знающий и требовательный. А лейтенанту Лазареву пожелаем на новом месте службы больших успехов и счастливого пути!
Лазарев пошёл вдоль строя, пожимая каждому солдату руку и желая отличной службы. А солдаты желали остаться ему живым и с победой вернуться домой после войны. Сержант Старков даже прослезился, и когда Титоров дал команду «Разойдись!», он всё шёл за Лазаревым, пока мы не оказались на улице. Тут Лазарёв попрощался со своим сержантом. Телепнев ещё утром уехал в штаб армии, Титоров заступил в наряд — дежурить по части, — и я один пошёл провожать Лазарева до границы гарнизона — дальше идти не разрешалось.
На дороге, проходившей под сопкой, там, где был контрольно-пропускной пункт, Лазарев надеялся поймать попутную машину до станции Ундур-Булак. А если машина не попадётся — не в первый раз идти на своих двоих, да и станция почти рядом: всего двенадцать километров.
Мы поднялись на сопку. На вершине её посвистывал ветер. Я нёс чемодан Лазарева, совсем лёгонький, а сам он тащил аккуратно увязанный спальный мешок, сшитый им недавно из козьих шкур. Внизу, по одну сторону сопки, лежала наша падь, окружённая горами. На их склонах темнели ровики с миномётами и автомашинами нашего полка. Лазарев остановился, с минуту смотрел туда, слегка качнул головой и будто сказал что-то сам себе. Редкие дымки поднимались над офицерскими землянками, над домиками командира полка и другого начальства, над штабом, перед которым выстроилась на развод наша батарея. А по другую сторону открывалась равнина, окаймлённая такими же сопками, то синими, то густо-чёрными, то изжелто-золотистыми в лучах степного заката. Вдалеке, на дороге, ведущей от рудника к станции, показался грузовик.
— Ну, — сказал Лазарев, — давай простимся!..
Мы посмотрели друг на друга. У меня навернулись слёзы. Но Лазарев этого не любил, я заставил себя улыбнуться,
— Держись, Витя! Пиши мне. И запомни, куда бы тебя ни забросила служба: Барнаул, Сизова, шестнадцать. Там всегда тебе будут рады. Даже без меня. Там знают, я писал Кате.
— И ты запомни: Иркутск, Разина, двадцать два.
— Оставайся, служи: у вас ещё будет своя война…
— Будет своя война, — повторил я как пароль.
Мы обнялись и постояли так несколько секунд, не выпуская из рук наших колючих шинелей.
Машина уже приближалась к будке КПП. Лазарев подхватил чемодан и тючок со спальным мешком и по тропке быстро скатился вниз. Я видел, как он забрался в кузов, уселся на чемодан и, уже удаляясь, махал мне шапкой, пока машина и он сам стали неразличимы.
Закат над степью угасал, я пошёл обратно. В пади шла своя жизнь, как при Лазареве. У штаба, на разводе, всё ещё стояла наша батарея, с песней проехал полковой водовоз, в казарму первого дивизиона шёл комиссар, должно быть проводить политинформацию.
Я понимал, что остался в этой жизни с миномётным полком и пройду с ним весь его путь, который кем-то и для чего-то намечен. Ибо не бывает в этом мире, как я потом убедился, ничего просто так, попусту, во всём есть определённая цель — малая или великая. Лазарев поехал навстречу своей, а я остался здесь, на своём посту.
Первое письмо от Лазарева пришло через месяц. Костя писал, что учебное заведение, куда он попал, как раз такое, о котором он мог только мечтать. «Изучаем, — писал он, — многие специальные предметы, очень интересные для меня. У человека моей будущей профессии должен быть широкий кругозор. Ребята вокруг собрались удивительные. Но мне всегда не хватает тебя. И Телепнева, и комбата, и моих солдат. Но тебя — особенно. И, знаешь, теперь я с. нежностью вспоминаю наш Урулюнтуй, из которого мы так хотели вырваться. Хорошо там служилось, поверь, хорошо!.. А учиться мне тут почти год, если не сократят программу по обстоятельствам непредвиденного характера».
За тот год в моей жизни заметных перемен не произошло, если не считать, что теперь я замещал командира батареи. А наш комбат Титоров выполнял обязанности начальника штаба дивизиона, уехавшего на курсы «Выстрел».
В ту осень — осень сорок четвёртого года, война, по мнению Телепнева, нашего доморощенного стратега, вступала в завершающую фазу. Фашистов изгоняли из Белоруссии, бои шли в западных областях Украины, вот-вот наши войска перешагнут новую линию государственной границы. Тогда-то и получил я второе письмо от Лазарева, самое важное.
Он писал, что с отличием закончил своё учебное заведение, повышен в звании и — тут шло иносказание — очень скоро настанет для него главный бой, к которому он готовился всю жизнь. Вместе с опытным офицером он будет отправлен на свой, особый участок нашего фронта. На листке стоял штамп: «Просмотрено военной цензурой».
Но какой цензор, какой посторонний читатель мог понять, о чём идёт речь? Для тысяч молодых офицеров, обучавшихся в то время во многих военных школах, на курсах, в училищах, должен был наступить главный бой, к которому они готовились. Ну, и что из этого? Какая здесь может быть тайна, если фронт каждодневно требовал новых и новых командиров, взамен выбывших? Или фраза: «с опытным офицером отправлен на свой участок нашего фронта». Опять ничего конкретного, составляющего тайну: молодого и неопытного посылают на фронт с опытным. Населённый пункт, откуда посылают, не назван, фамилия опытного офицера тоже, куда именно посылают — не написано: фронт велик — от Белого до Чёрного моря.
Но я — то понял, что всё это означает. А означало это, что Лазарев вместе с опытным разведчиком под чужой фамилией уйдёт за линию фронта. Нашего Забайкальского фронта. И будет вести разведку противника. Будет собирать данные о вооружении и расположении вражеских частей, о их передвижении, чтобы наше командование знало всё это и чтобы они никогда не застали нас врасплох. И границу он перейдёт, возможно, где-то здесь, у нашего огневого рубежа, а может быть з другом месте — кто это знает? Вот это уже тайна, святая военная тайна. Но ясно — и мне было от этого радостно — Костя остался здесь, на востоке, на нашем фронте.
И пока я тут командую батареей, Костя, наверно, уже там, за едва видимыми с нашего боевого рубежа сопками — в Маньчжурии. Может быть, в Хайларе или у самого Хингана, скажем, на станции Якэши или в Бухэду — это уже на перевалах Хингана.
Я до боли в глазах всматривался в эти закордонные синие сопки, когда мы выезжали на боевой рубеж, стереотруба десятикратно увеличивала и приближала камни, рассыпанные по вершинам или сложенные кем-то в пирамидки, колеблемые ветром травы, видел даже орла, сидящего на острой скалистой вершине, но никакой тайны, связанной с Лазаревым, высмотреть не мог.
Иногда я приходил к полковой радиостанции, просил у радиста наушники, слушал эфир. Там неслась чья-то морзянка, условные тире и точки, кто-то открытым текстом просил доставить немедленно запасные части и сельхозинвентарь, потом снова сквозь писк, завывание и треск разрядов шла торопливая отчаянная морзянка. Я спрашивал радиста, что там передают? Кому? Он брал карандаш, быстро записывал, и на бумаге выстраивались колонки цифр, как в задачнике.
— Вот, товарищ лейтенант, — говорил радист, — вот что получается. Шифровка идёт за шифровкой. Ключ к этим шифровкам надо, а ключа у нас нету. Кто ж его знает, какой тут ключ? Это шифровальщики в штабах знают. Секретные, надо полагать, сведения…