Город, в котором...

А надежда на безумный шанс все же пересиливает здравый смысл — и оказывается права.

Заслал в командировку верного человека: разыскать такую-то женщину с упругим именем Рита, жену незначительного вахтенного инженера, живут в двухэтажном домишке, в коммуналке. Разыскать и передать ей только одно: номер его кабинетного телефона, минующего секретаршу. А дальше — как она захочет. Задача верного человека осложнилась тем, что больше Рита, жена вахтенного инженера, не проживала в коммуналке. Она в аккурат в это время праздновала новоселье. Еще стояла в дверях разъяренная жена Семенкова и, остервенело показывая пальцем на мужа, кричала, что это он, он украл у Путилина магнитофон, и тут, конечно, взялся за дело самый решительный из всех — Горыныч, — вечно он вперед других знает, что делать, — и увел ее. А интересно, правда ли Семенков спер? А что, он мог. Тогда на Новый год (вместе встречали, Юрка еще только устроился на станцию работать, Семенков ему много помогал, и подружились), так в Новый год за столом Семенков, значит, и рассказывает: «…Это мы сидим как-то с Пашкой у проходной моторного завода, ждем Игорька. Ты помнишь Игорька? — спрашивает жену. — Впрочем, нет, ты его уже не застала. Ну, короче, сидим ждем, а из проходной вышли две девочки, остановились и что-то ищут в сумочке. Против нас как раз. Ну, мы к ним подвалили: то, се, мол, девочки, мы, говорим, инженеры. А на мне как раз белый костюм, ну, помнишь, немецкий был, ты его застала, должна помнить! Ну, тары-бары, сели в троллейбус, про Игорька че-то забыли. Пашка меня локтем: давай, мол, деньги сюда. А денег — трояк на двоих до получки. Ты че, говорю! А он: давай-давай! Ну, я дал. Приехали к этим девочкам. А у них дом небольшой такой, с балконом. Пашка и дает им трояк: вы, мол, девочки, сбегайте купите конфет, то, се, чай будем пить. А сам вышел на балкон, проследил — девочки потопали к магазину. Он тогда заходит, открывает буфет, достает серебряные ложки, сует по карманам, проигрыватель берет под мышку и — пойдем, говорит. Ты что, говорю, положи назад, ты чего делаешь! Пойдем, говорит, пойдем! Я опять, а он — пошли, и все. Ну и ушли. А ложки эти сдали аж по восемь рублей за штуку!»

Досказал — и принялся есть. Аппетит у него хороший. Сам маленький, верткий — у таких всегда хороший аппетит.

— А проигрыватель куда дели? — среди тишины спрашивает Люда Семенкова, медленно краснея. Она толстая, и реакции у нее замедленные.

— А проигрыватель побили по пьянкам. — Семенков уже потерял интерес к этой истории (он и вспомнил-то ее потому, что на столе были серебряные ложечки, он повертел-одну и сказал: «Не украсть бы!») и набил рот паштетом.

Люда докраснела до конца.

— Смотри-ка, воры! — сказала. Приходилось ей, как лисе хвостом, заметать следы мужнина рассказа. — Ну и Пашка твой! Ну и друг! Он мне всегда не нравился. Он такой подозрительный тип!

— Да, он такой, — скучая, согласился Семенков.

Рита их выручила. Не их — Люду. Она сказала как ни в чем не бывало:

— С ума сойти: всего по восемь рублей за штуку! Теперь ложка стоит в десять раз дороже.

— Да ну? — ахнул Семенков. — Восемьдесят рублей? Не может быть!

И еще в тот вечер сказал Юрке: «Это хорошо, что ты устроился на станцию в конце года. Потому что тринадцатая зарплата идет только за полностью отработанный год. Представляешь, как было бы обидно, если б устроился где-нибудь, скажем, числа 5 января? Тринадцатой зарплаты уже не было бы. Зря бы год мантулил».

Нет, точно, он спер. Магнитофон у Путилина японский. Точно он.

А вскоре после новоселья ее разыскал верный человек Прокопия, разыскал он ее в лучшем виде, комар носа не подточит. И не успел еще вернуться к своему работодателю, а Рита уже накручивала номер по междугородному телефону-автомату.

Прокопий услышал голос — ужаснулся своему счастью: «Рита!»

И потом: «Я прошу тебя приехать в Москву!» Печально так позвал, торжественно — и где только научился!

Ну, Рита немедленно взяла отпуск.

Она это с детства предчувствовала. Играли в лоскутки, в тряпочки, она вглядывалась глубоко в завораживающее повторение рисунка на обрезках шелка (для чего шелк?  з а ч е м  э т о?), от обрезков пахло неведомым, шелестящий крепдешин, нарядная мама с мороза, благоухают ее меха, улыбка полна взрослой тайны (зачем-то это все нужно: духи, меха, шелка?), — какие посулы, какие разгадки грядут!

И вот уже подступы к взрослому миру пройдены; и духи, и меха, уже и знаешь,  п о ч е м у нельзя обойтись одним ситцем, а впереди все разворачивается из спирали закрученной путь, и неизвестно, когда же откроется ясная даль, видимая насквозь до конца? И не надо, не надо, пусть дальше влечет неизвестность.

И эта гостиница, где «за всех давно заплачено», и пока Рита по этому поводу досыта не наязвилась, Прокопий терпеливо сносил. «Охота повоевать?» А потом взял ее за плечи и повернул к себе: настала пора. Риту эта минута застала врасплох, ей пришлось увести неподготовленный свой взгляд, но она быстро поправилась и, смело подняв глаза на Прокопия, ответила ему во всю силу полагающегося чувства. Она была порядочная женщина и честно расплачивалась по счетам.

У нее там была обязанность: оповещать Прокопия обо всех своих передвижениях. У него среди дня могло появиться свободное время, и он не хотел, чтоб оно пропадало. Ему уже вообще очень мало времени осталось… Но иногда и ей выпадало: он говорил, что занят до вечера, и она свободна. И она тогда становилась свободна…

Однажды ее занесло на какой-то вернисаж. Пускали без билетов. Рита с опозданием поняла, что вернисаж — это, собственно, для приглашенных. А она затесалась. Но ничего, она слышала про одну старушку, которая жила поминками, как работой. С утра шла на городское кладбище, втиралась в похоронную толпу и ехала с ними на поминки. Пообедает и тихо исчезнет. Тем и кормилась. И кто посмеет спросить ее, звана ли кем.

В выставочном зале в углу стояли столики — конфеты, яблоки, кофе в чашечках. Каждый подходил, брал чашечку в руки и прохаживался вдоль картин, рассуждая об искусстве мастера. Рита взяла яблоко, смачно грызла.

В большом зале горели софиты, телевидение собиралось снимать.

Различила Рита и самого художника: его все били наотмашь по плечу, а он улыбался. «Ну, старик!..», «Прорвался!», «Пустили козла в огород!», «Да уж думал, до конца дней мне ошиваться в передней искусства, да вот, вишь, впустили в залы!», «Теперь попробуй тебя вытолкай!..»

Как только он остался один, Рита тут же к нему повернулась:

— Простите, а нельзя сделать заказ? — и ярко улыбнулась.

— Ваш портрет? — заинтересовался художник.

— Нет. Портрета я не заслуживаю, — скокетничала Рита. — Заказ такой: взять, например, отрез ткани и весь его сплошь расписать деньгами, купюрами в натуральном виде. У вас деньги здорово получаются.

Художник игриво склонил голову:

— Согласен, но за работу я возьму столько, сколько нарисую. Общую сумму, идет?

— Э-э, так вы будете рисовать одни сотенные!

— А вы хотите щеголять в платье из рублевок? …Погоди, старик, я к тебе сам подойду попозже! — остановил художник чью-то руку, уже занесенную для удара. Он взял Риту под локоток и, доверительно к ней склонившись, повел ее как бы в беседе вдоль своих картин. Ага, значит, жены его здесь нет.

— Спасайте меня! — шепнул художник. — Все эти поздравления, рукоплескания!.. Морда уже болит улыбаться. Сделаемте вид умного разговора. Вот давайте обсудим этот женский портрет. Что вы можете о нем сказать?

— Мне нравится.

— Спасибо, но подробнее!

— Ну… Девушка в джинсовом костюме. Студентка, наверное. Красивая… — с трудом собирала Рита.

— Так, — подгонял художник.

— Ну, тоненькая…

— Так. Все? Как я понял, вы здесь случайно… Гм. Но это даже лучше. Видите, я снабдил эту картину датой: 1975 год. Здесь я предсказал тип красоты, который уже становится ведущим. Вы имеете понятие о том, что у каждого времени свой излюбленный тип красоты? — Он бесцеременно оглядел Риту с ног до головы. Она вобрала живот. — В другое время этот тип может быть причислен даже к уродам, а подойдет его срок — он восходит, как звезда на небосклоне. И вот мое предсказание сбывается: восходит теперь такая вот высокая узкая девушка, втиснутая в джинсы. Длинные ноги возносят, следите, возносят ее вверх, не теряя взлетной скорости на бедрах — бедра как бы вообще отсутствуют, они продолжают стремительное взвинчивание вверх. Таз может быть лишь робко обозначен ягодицами, но никак не костями, кости — гибель для типа. Вы успеваете? — (А таз-то у Риты широкий…) — И вот взвившиеся ввысь ноги как бы выталкивают вверх плечи и голову — ну, как копьемет, разогнавшись, толкает свой снаряд, отдавая ему силу накопленного разбега, и вытолкнутая на скорости верхушка тела как бы парит над вздымающими ее ногами и тазом, как бы царит — как цветок над высоким стеблем, как ребенок, подброшенный к потолку руками отца, у вас есть дети? Ага, и папа тоже? Да, и верх подвижен, силен, может быть, даже изящно широк в плечах, но легок — парящ, как свистящий обруч вокруг некоего шпиля. Это хорошо, что у вас есть ребенок: как известно, женщина, не имеющая детей, лишена своего лучшего украшения — Маркс. Логично, что портрет этот я исполнил акриловыми красками, придающими картине синтетический вид, ибо тип этот (Надо же! — думает Рита. — Сколько здесь людей, все, наверное, какие-нибудь знаменитости, а я оказываюсь главнее всех: художник — мой. И правильно. И так всегда и будет!) настиг нас с запада, отодвинув в очередной раз наших природных крепышек (художник кашлянул в знак «извините», и Рита величественно ресницами и лишь чуть-чуть головой: ничего, нас не очень-то сдвинешь…). Но ваш тип — простите, как вас зовут? Рита, ваш тип бессмертен на все времена, вы — сама сила, здоровье, от вас исходит эманация надежного русского генофонда. — Рита совершенно освоилась в положении хозяйки и свысока поглядывала на гостей вернисажа. — У вас такие сильные конечности — руки, ноги, настоящие конечности, понимаете, не какие-нибудь там потеки, как на картинах Сальвадора, Дали, — вам нравится Сальвадор Дали? Впервые встречаю человека, не слыхавшего этого имени. Рита, вы мне сразу стали интересны, а как вы посмотрите, если я приглашу вас к себе в мастерскую? Сейчас вся эта бодяга закончится, и несколько человек, самые близкие, — ко мне в мастерскую, и там в тесном, так сказать, кругу мы продолжим… Мне понравилось, как вы сумели ни на что не обидеться.