Птичья драма

Рассказ из сборника "Лучшее юмористическое фэнтези".

Стив Редвуд

Стив Редвуд

Птичья драма

Я проснулся в клетке, которую, судя по запаху, только что привезли с птицефермы, и ничего не мог понять. Я знал, что никогда раньше не был в этой комнате, освещенной сотнями свечей, среди стен, расписанных необычными и несколько зловещими символами.

Я не узнавал ни женщины, смотревшей на меня сквозь прутья, ни мужчины с повязкой на глазах, сидевшего за ее спиной с выражением торжествующего злорадства на той части лица, которая оставалась открытой. Хотя возникало ощущение, что я видел их обоих, и, возможно, совсем недавно.

Может, эта женщина - моя жена? Может, я отказался вымыть посуду? Или слишком небрежно отнесся к своим супружеским обязанностям? Не хотелось ее об этом спрашивать; если это и впрямь моя жена, мое неведение ее оскорбит и вызовет поток брани. Простая клетка не спасет от женского языка.

В растерянности я почесал щеку и нащупал глубокий изогнутый шрам, а также отметил, что губы стали странно жесткими и раздувшимися. Рана как-то плохо зажила, и часть кожи висела свободной складкой.

А, вот и ключ к разгадке моей личности! Шрам меня утешил. Он свидетельствовал о полной опасностей жизни. Я даже задрожал от возбуждения. Возможно, я дрался на дуэли. Мог я быть Робином Темное Дерево[1], прославленным и неумолимым разбойником? Или я Усач Спермий, печально известный пират, который взглядом единственного глаза может лишить мужества самого отважного врага? Вероятно, я дрался на многих дуэлях и, благодаря ловкости и непревзойденному мастерству, никогда не получал даже царапины. Кроме этого, единственного случая, который я неожиданно вспомнил со всей ясностью. В результате трагического недопонимания меня вызвала на поединок таинственная, опасная и крайне чувственная женщина - очень похожая на Кэтрин Зета-Джонс из «Маски Зорро». Конечно, чувство чести не позволило мне поднять оружие против несчастной и беззащитной женщины.

- Никогда, - заявил я самым благородным тоном, - никогда я не подниму свой меч против несчастной беззащитной дамы!

- Негодяй! - вскричала отважная дочь дона Диего де ла Вега. - Ты прикрываешься кодексом чести, но на самом деле тебя удерживает мое прелестно нескромное декольте и прозрачно-мерцающие одежды, которые в свете раннего утра на этой сбегающей к морю лесной полянке, среди покрытых инеем призрачных березок, навевающих горькие воспоминания, под ласкающими меня сладострастными лучами солнца, едва скрывают мои безумно соблазнительные формы от твоих похотливых глаз! К бою!

Да, только благородство удержало меня от защиты, когда женщина ринулась вперед, размахивая тонкой шпагой.

Или солнце намеренно светило мне прямо в глаза?

Внезапная идея осенила меня, как Кандинского когда-то поразила запоздалая мысль. Было что-то знакомое в этой женщине, смотревшей на меня сквозь темные очки, что-то в ее осанке и впечатляющей фигуре… Может, это та самая женщина, которая оставила шрам на моей щеке? Неужели это Елена де ла Вега собственной персоной? Не мог ли я завоевать ее сердце, когда стоял неподвижно, спокойно окидывая ее ироничным взглядом серых глаз, несмотря на стекающую по левой щеке кровь?

Но это воспоминание быстро сменилось другим. Я же астронавт! Капитан Пилчард[2] Неунывающий! Да, теперь я все понял. Боже, я вел поистине напряженную жизнь! Защита Земли от всевозможных мерзавцев Вселенной подразумевает не только язвительные насмешки, шумы в вакууме и странную прическу. Я вспомнил жестоких ублюдков с Куипера и Ван Аллена, задавшего хорошую встряску нашему кораблю; жестокий кашель, подхваченный в туманности Оорт, и последовавшее за этим беспамятство; отвратительные болезни, язвы и раны; страдания от всепроникающих солнечных вихрей.

Но с другой стороны, как много нам довелось увидеть! Пульсары, квазары, двойные звезды, скопления газов, голубые гиганты, красные гиганты, желтые карлики, белые, или «вырождающиеся», карлики…

Я почувствовал страх. Из всех вырождающихся карликов наихудшим был Энгельбрехт[3]. Между нами возникла столь яростная вражда, что люди, стоило им подойти ближе, теряли опору и соскальзывали туда. Был и страшный толстый коротышка, задиристый межзвездный убийца, которому только и оставалось, что опустить голову и прикладывать ухо к земле, что довольно трудно для обитателя «вырождающейся» звезды с эксцентрической до смешного орбитой, отложившей на его личности заметный отпечаток. Он поклялся, что никогда не позволит светилу меньших размеров бросить тень на его жилище. Но после того как красный гигант полностью изменил избранную им систему, ему пришлось отказаться от правого уклона. Для своего первого подвига он выбрал целью привидение с Бетельгейзе с обширным спектром, которое намеревался изловить и запечатать в бутылку. Он даже успел повеселиться на одном из колец Сатурна, но недостаток кислорода пагубно сказался на его разуме, и, опьянев от непривычного звездного времени и духовного вакуума, он принялся рассказывать длиннейшие истории и хвастаться своим могуществом. В итоге его отправили изловить мифологическое существо, чучело коего затем было водворено в Зал Мудрецов Клуба фанатиков-сюрреалистов на его родной малой планете.

Но вот картина воспоминаний опять изменилась. Нет, я все перепутал. На самом деле я - Мускулистый Боец, новый Хемингуэй, спортсмен-космополит, прославленный покоритель рекордов, ветров и сердец, и за мою мужскую доблесть назначена награда, которая увеличивается с каждым успешно и блестяще покоренным дамским балконом. Я изобрел и довел до совершенства загадочно-завлекательный взгляд, интригующий и возбуждающий женщин и девушек. Я обладал вызывающе великолепной мускулатурой и крайне романтической наружностью и манерами. Леди посылали мне воздушные поцелуи, грезили моими бедрами и сдавались при малейшем натиске. Соперники рыдали навзрыд и вызывали меня на дуэли, но ничего не могли поделать. Я предпочитал пропускать ужин и срывать поцелуи. Я карабкался на деревья и швырял каштанами в барона Козимо, пока Кальвино[4] не видит. Я погружался в пучину вод и подглядывал за русалками, плавно, словно во сне проплывавшими мимо, и преследовал их, покачивая бедрами и перебирая ластами. Я гонялся за знаменитыми негодяями и время от времени «клал на лопатки» високосные годы. Ради развлечения я вызывал на соревнование хворых улиток или взбирался в горы в поисках затерянных ущелий и мифов, а также фей, застенчиво прятавшихся в листке клевера с четырьмя лепестками или отдыхавших в старых башмаках. Там, где парят кондоры, я грыз орехи, прихлебывал «карахильо»[5] и делил утехи с горячими южноамериканскими женщинами.

Да, да, теперь я вспомнил, у меня еще есть сводный брат, Химен Саймон[6], который пользовался музыкой и поэзией там, где я применял мускулы и выносливость. Его оружием были томные лютни и страстные мандолины. Путь к женским сердцам он прокладывал при помощи песен и мелодии разбитой арфы, брошенной плачущим Павшим Ангелом. Он, как неустанный ловец, упорно преследовал избранниц по миру, в надежде опутать их сетью, свитой из горячих струн своей души, поймать лассо из затейливых строф и шелковым арканом замысловатых комплиментов! Он обещал ночи страсти в Вене, Сиене, Риме, Париже, Бангкоке, Мекке… Но однажды вечером в Рио он был арестован и признан Опасным Трубадуром. Хитроумные тюремщики представили его перед процессией красавиц Копакабаны, а как только его прославленный язык высунулся изо рта достаточно далеко, отрезали его под корень, надеясь превратить парящие стансы его сингханеддов[7] в тяжеловесные куплеты ямба. Они расплавили золото на кольца, одно из которых сейчас украшает хрупкий пальчик Спящей красавицы. Но поэзия и музыка продолжали изливаться из его глаз, и тюремщикам пришлось выколоть их, лишив беднягу нот и звуков. Они бросили обездоленного страдальца на дороге, обрекая, как они полагали, на боль и страдания, но проходящий мимо энтомолог заметил, что бессмысленные на первый взгляд движения подозрительно напоминают брачный танец пчел. И тогда, обвинив в «Подражании Пчелам Без Надлежащей Необходимости», ему переломали ноги. Теперь он был лишен медоточивых слов, взглядов и движений.