Страница 29 из 76
Гецис перевел это и добавил, где и как обстреляли. Полковник обратился к своим офицерам, и человек десять с пистолетами бросились прочесывать улицу.
— Ну, ком, ком! — пытался объясниться Крысанов на понятном полковнику языке и кивнул головой в сторону улицы, по которой предстояло им ехать, и по-русски добавил: — Поехали, говорю, нечего тут прохлаждаться-то!
Полковник прекрасно понял его, и они шагом направились в угол площади.
Батов не мог положиться на эту мирную тишину, довериться ей. Впервые пришлось ему находиться среди такого количества врагов, не желающих воевать. Он спрыгнул с седла, отошел к зданию училища.
Офицер, только что пытавшийся помочь своему полковнику сесть на коня, завел разговор с Гецисом...
— Товарищ младший лейтенант, они спрашивают, м-м, что их ожидает с приходом нашего полка? — спросил Гецис и сам же предположил: — Я думаю, всем им сохранят жизнь, н-да. Ну, может, возьмут в плен.....
— Ни черта их не ожидает, — сердито бросил Батов, — кроме вольной воли. Кто сейчас возиться с ними станет!
Он прошел к воротам училища, привязал коня за железную решетку и сел на невысокую мраморную тумбу, с которой был сброшен бюст Гитлера, валявшийся тут же, под парапетом ограды.
Ряды и шеренги в каре постепенно перепутываются, юнкера оживленно разговаривают, спорят.
У ворот появился пожилой немец в смятой старенькой кепке и черном рабочем пиджаке. Немец обошел вокруг коня, погладил его по крупу, потом звонко хлопнул по седлу и что-то сказал Батову.
Пришлось позвать Гециса.
— Чего он толкует?
— Н-да. Он говорит, что лошадка у вас неплохая, а седло для офицера такой победоносной армии, как он выразился, не годится.
Седло действительно было старое, облезлое. В нескольких местах обшивка протерлась до дыр.
— До конца войны недолго, — безразлично ответил Батов, — дотерпит.
— Зачем дожидаться конца войны, — удивился немец, — когда седла здесь, рядом!
Он, оказывается, работал дворником в этом училище и знает все о местах хранения имущества.
— На чердаке вот этого здания — целый склад новеньких седел и всякого обмундирования, — и добавил заговорщицки, приближаясь к уху Гециса, будто открывал великую тайну: — Немецкой армии ничего не надо. Ее нет!
Последние слова Батов хорошо понял и без переводчика, а узнав о складе седел, заинтересовался. Он еще раздумывал, сходить ли посмотреть или доложить командиру полка, а там и без него разберутся, но дворник настойчиво звал его за собой. Батов пошел за ним.
Вестибюль. Коридоры. Распахнутые двери учебных классов. Гулкая пустота и тишина.
— Вот здесь, здесь! — показывает немец на лестницу.
Батов не торопясь полез по крутой широкой лестнице вверх, а немец вернулся во двор.
В нос ударило стоялым чердачным воздухом. Тишина. Полумрак. Остановился на последней ступеньке, всмотрелся в мрак чердака. Недалеко от печной трубы, между подстропильными балками, — гора седел. В дальнем углу, упираясь под самый скат крыши, высятся два одинаковых штабеля. Кажется, обмундирование. Перевел взгляд направо и заметил, что за другой трубой тенью мелькнуло что-то темно-серое. Стало жутко. Положил руку на пистолет, не вынимая из кобуры, замер. Прислушался. «А не устроил ли немец западню?»
— А ну, выходи, кто там прячется!
Он поднялся на последнюю ступеньку лестницы, взял пистолет наизготовку.
Послышался не то визг, не то писк, мало похожий на человеческий голос. Батов осторожно заглянул за трубу.
На балке сидела женщина. Ее колотил смертельный озноб. Вся она была какая-то серая. Пепельно-серые спутанные волосы, серое лицо, изрезанное глубокими морщинами, серые блеклые глаза, серое платье без рукавов, похожее на мешок с отверстиями для рук и головы.
— Я р-юйс-ская, — выговорила она, стуча зубами и прижимая руки к совершенно плоской груди.
Услышав русскую речь, хотя и ломаную, Батов рванулся к женщине, но она испуганно отпрянула от него. Он вспомнил про пистолет в руке, спрятал в кобуру.
— Вы русская? — спросил он мягко.
— Да... О, да...
— А почему вы здесь? Почему не встречаете своих? Все русские встречают нас на этой земле с большой радостью.
— Я тоже радуйусь, но боюсь...
— Чего боитесь?
— Мой хозяин, командир этой школы, говорил, что всех руйски — вешать. Он сам бежал...
— Даже его бы не повесили, если бы он был здесь. Успокойтесь, пожалуйста... А почему вы так плохо говорите по-русски?
— О, я так давно из России! С революции...
— А где жили в России?
— Ураль... Троицк, сли́хали?
— Да, — обрадовался Батов, — знаю!
— О-о! Хорошо-о! — простонала женщина, рванулась было к Батову, готовая обнять его. Однако та пропасть, что разделяла их десятилетиями, не позволила ей сделать этого. Она сильнее прижала сухие руки к груди и, раскачиваясь, как от зубной боли, пыталась быстро рассказать о многом, но теряла нужные слова, запиналась:
— Я бы́ла служанка, кухарка купца Яушева... Сли́хали? Большой купец... Его дома́ и магазины в Троицке, Челябе, Омске — везде. После революции он бешаль в Польшу и меня с собой увез. Потом опять куда-то бешаль, а меня там бросил. До войны я жи́ла у богатого поляка в прислугах. Потом немец взял Польшу, а меня взял вот этот генерал в прислуги...
«Вся жизнь в прислугах, без родины! — ужаснулся Батов. — У кого власть, у того она и в прислугах. Ради чего жил человек?»
С улицы послышался шум команд, подаваемых на русском языке. Это подошел полк.
— Идемте же встречать русских! Идемте! Женщина с трудом поднялась. Она все еще не может
успокоиться, вздрагивает, словно от холода.
— Выходите скорее на улицу! — громко крикнул Батов, спустившись до половины лестницы.
Когда он выскочил из дома, полк уже прошел площадь и в конце ее остановился на привал. Подполковник Уралов, стоя впереди группы своих офицеров, заканчивал краткую речь, обращенную к юнкерам и их командирам.
— ...Предоставляется полная свобода, — донеслось до слуха. — Будем надеяться, что честные немцы извлекут из этой войны полезный урок и впредь никогда не допустят в своей стране фашизма, который принес человечеству неисчислимые бедствия и привел Германию к катастрофе. Желаю вам вернуться к мирному труду, обдумать случившееся и правильно понять его...
Древко с белым знаменем еще покачивается сбоку каре. А другие знамена до земли склонились по команде немецкого полковника, а затем начали падать одно за другим у ног командира полка. Из строя цепочкой стали выходить немецкие офицеры. Каждый бросал свое оружие в кучу рядом со знаменами, а пройдя дальше, срывал погоны и петлицы с мундира. Полковник подает команду, и юнкера с треском рвут с себя различия. Каре рассыпается по площади. Военного училища гитлеровской армии больше не существует.
Наконец белое знамя тоже падает в общую кучу и прикрывает краем оружие, брошенное немецкими офицерами.
Стоя на углу площади, Батов увидел, как из ворот училища робко вышла женщина. Она остановилась у калитки, сложила высохшие руки на груди, не смея подойти ближе, и смотрела на русских солдат, то и дело смахивая слезы. А когда полк уходил с площади, она слабо взмахнула рукой. Но жест этот мало походил на обычный прощальный, и понять его смог бы не всякий.
18
Вторые сутки полк идет спокойно. Несколько раз, правда, приходилось разворачиваться в боевой порядок, но противник успевал бежать, не принимая боя.
Солнце еще не взошло, но уже осветило ясное небо, и на земле от этого стало совсем светло. Утро — ласковое, теплое, прозрачное. Лес наполнен птичьими голосами. Разговоров в строю не слышно. Солдаты рады мирной тишине и покою.
Голова полковой колонны выползает из леса. Впереди, справа, — высота. Она бархатисто-зеленая, нарядная. Воздух легок и до того прозрачен, что, кажется, на склоне высоты можно различить отдельные травинки. Тихо. Празднично.
Полк замедляет движение: хвост головной походной заставы еще не скрылся за холмом. Видно каждого солдата в хвосте заставы, даже можно разглядеть снаряжение.