Страница 5 из 59
Малецкий на всякий случай закричал:
– Осторожнее! Краску-то, краску не царапай, не обнови вагон-то!
Но выбежал еще вагон, и трудно было остановить общую суматоху движения.
Малецкий еще раз крикнул:
– Не свороти лобовой брус, смекай!
Но было поздно.
Вагон Минаева врезался в вагон Прохорова, хряснуло что-то, ударился лобовой частью сначала в поручни, потом ерзнул по боку, смял моментально Прохорова, вырвал его за голову с задней площадки и бухнул на землю.
Минаев замер на месте, остолбенел, потом зашатался.
От сильного сопротивления в его вагоне загорелись провода, взвилось пламя, ток выключился – и вагон остановился.
А Прохоров, ляпнувшийся на землю, запутался в веревке бугеля, и его потащило по мостовой за вагоном. Оттянутый бугель уже не подавал в вагон тока, но Прохоров вместе с вагоном еще тащился сажен десять по инерции.
Вагон застрял и остановился уже у выхода из парка.
Как шальная бросилась толпа из траншей, из вагонов, из мастерских. Нужно было пробежать сажен пятнадцать, но люди задыхались, точно бежали от опасности верст пять.
Первое время почти никто ничего не говорил.
Безумно, дико смотрела ошарашенная толпа.
Даже начальник и мастера слились и замешались в массе, и их ничто не выделяло в этом общем изумлении.
Студент первый нашел, что сказать.
– Господа, пульс, – высунулся он с вежливой улыбкой и подошел к распластанному на земле Прохорову.
– Господа, – суетился он, – последние удары… деятельность сердца понижается… Надо фельдшера… Телефонируйте…
Вдруг разбились оковы безмолвного удивления, из толпы вырвался Минаев и бросился к Прохорову. Осторожно, слегка тиснул он задней стороной кулака в грудь, и рука провалилась.
– Как вата, – испуганно прошептал он все еще изумленной толпе. – М?.. – спросил он, как будто почудилось ему, что кто-то говорит против него.
– Ну да, я… я, конечно, дело… Я смял его, товарищи, я, господи.
– Не галди зря-то, – кто-то серьезно буркнул из толпы, – давай бери его в приемный покой.
– Господа, разойдитесь, – начал привычную речь начальник, немного отделавшись от неожиданного впечатления. – Или нет, – перебил он себя, – или нет – идите, кто хорошо видел, два-три, в свидетели,
– Ну так и я, – крикнул Минаев.
– Идите и вы, – нехотя согласился начальник.
Подняли горячий труп Прохорова и понесли в приемную.
Там был фельдшер и околоточный надзиратель.
Фельдшер только махнул рукой и кивнул приятелю-околоточному, чтобы тот составлял полицейский протокол.
– Так, ваша фамилия – Минаев?
– Вот именно, точно, Минаев.
– Вы ехали и своим вагоном…
– Так что в суматохе, ваше благородие, – перебил околоточного подручный слесарь Васин, желая выгородить Минаева.
– Вас не спрашивают.
– Ну так, я смял, – сказал, как отрезал, Минаев. – Своего товарища убил я. Казнил, – уже совсем азартно заговорил Минаев, смотря на стоявшего рядом Малецкого.
Малецкий мял в руках фуражку.
– Вы спокойнее, – чуть-чуть приподнялся от протокола околоточный.
Но Минаев расходился:
– Мне бы, говорю, удержать себя, сказать: стой, трус паршивый, сдержи, сдержи, – нет пру, пру без останову, страха ради иудейска, и – бац. Так или нет, господин командир Малецкий?
Малецкий увидал в этом какое-то новое неожиданное наступление Минаева, испугался и начал его оправдывать:
– Позвольте объяснить, что когда я приказал ехать, то видел убиение Прохорова с левой стороны, а у нас правило: бугеля отдергивать – с правой.
– Вот, – кивал околоточный Минаеву.
– И вся сигнальная, – торопился показывать Малецкий, – вся служебная часть движения всегда должна находиться с правой.
– Слышите? – обращался околоточный к Минаеву, желая его немного обрадовать.
Минаев кидал взглядом от Малецкого к околоточному, точно желая поймать какой-то спрятанный, но хорошо построенный фокус.
Малецкий ёрзал ногами по свежевыкрашенному полу; его глаза убегали от разъяренного, настигающего взгляда Минаева.
Тоном мальчика, пойманного на мерзкой шалости, он заключал:
– И во всем печальном происшествии причина – сам потерпевший, Прохоров.
– Ну и к черту, и больше я вам не нужен, – процедил Минаев и направился к выходу.
Околоточный было привстал и хотел прикрикнуть на Минаева за грубость, но Малецкий махнул книзу рукой и как бы говорил: «Оставь его, не обращай внимания».
Подручный Васин – друг Минаева – сразу почувствовал, что с товарищем начинается что-то недоброе, и кинулся за ним.
– А… ты? – пронзил его Минаев вопросом уже за дверями.
– Не расходись, парень, легче, побереги себя-то.
– Гм… Чтобы я стал себя беречь?
– Ну, ну. А выпей-ка, ей-богу… а?
– Вот именно скажу, что не желаю напиваться. Трезвый раскрошу весь мир в щепки.
– Полно-ка, полно.
Спускались ниже. Зашли под лестницу.
Минаев еще раз выразительно посмотрел на Васина, как будто азартно призывал его к удару.
– Али бей меня, расшибай. Не хочешь?..
Он схватил, сгреб обеими руками кепку, рванул ее вместе с клоком волос, расставил ноги, налился весь горячей, отравленной кровью и бацнул, как тяжелый вековой груз, свою кепку на пол.
Она выдулась, приподнялась.
Васин унимал Минаева:
– Не шуми. Навредишь, ей-богу. Пожалей, все-таки ты как-никак с семьей.
И еще больше прожгли Минаева эти слова. Как будто нападал и расшибал дикую злобу, уже падшую, но пахнувшую противной, непонятной тупостью.
– А-а-р-р… – рычал он, припрыгивая, и топтал кепку.
Так унизить, мстить захотелось ему пронесшейся злобе жизни.
– Да ну, парнюга, Минай дорогой. Вспомни дружбу. Али я тебя не выручал. Идем-ка. Все-таки околоточный рядом… Заметут…
А Минаев свирепел и свирепел от этих слов.
– Ну еще!
Он снял с бешеной быстротой сапоги, взял их за голенища и изо всей силы хватил головками о дверной косяк.
– Ва-ли, бей! Лупи!
– Опять, опять дойдешь до ручки… – уж как-то бессильно урезонивал Васин Минаева.
А Минаев уже не кричал, а действовал:
– Сыпь! Уничтожай!
Васин чувствовал бессилье своих слов перед этим отчаянием и почти шепотом говорил про себя:
– И зачем я теперь в бога не верю. Все бы был не один, а с кем-нибудь вместе.
– А как это? – уцепился вдруг за последнюю фразу уставший от своих ударов Минаев. – Ты думаешь, в небе написано?
И с желчью скороговоркой произнес:
– Больше, больше на небо смотри, выдумывай, мечтай о вере истинной, задирай башку-то, а в это время тебя вагон и приплющит. Нет, брат, я пошел бы в яму…
– Да пойдем-ка в мастерскую-то. Обувайся.
– Что? Хоть убей, я ручник в руку не возьму. Пойду в траншею. По-моему, знаешь, что мне пришло: уж если буйством взять нельзя, то хоть плачем, рыданьем общим.
– Ну, опять понес. Будь покойнее. Заправляй портянку-то. Идем.
– Идем, идем. Только вот…
Он схватил Васина за рукав, остановил, как будто арестовывал его внимание.
– Вот падают они, их бьют. Каждый день. И через меня, и через других, и так. Вон третьего дня котел разорвало, али взрыв на Пороховых. Не в борьбе, не в восстании, а смяты люди на поганой, на работе подлой.
И ну, что тут? – спрашивал он Васина.
И, не дождавшись ответа, он разряжался диким возгласом:
– Общий плач бы, мировой, большой поднять… Рыдание мировое…
И уж сам рыдал.
Васин вместо слов только жевал как-то своими побелевшими губами.
А Минаев не убеждал его, а лил ему расплавленную горем душу.
– Много ведь не отплачено, и отплачивать поздно: застывает рука, срывается удар, забывается обида. А зарыдать бы, загудеть теперь же, чтобы сердце сжалось бы у всех за горы трупов, за схороненную в ямах жизнь.
Чуть прогонялась слеза и светлел Минаев.
– И-эх, разрыдались бы – и легкая родилась бы сила, сила громадная, доказанная. Не понимаешь меня?