Страница 1 из 59
Алексей Капитонович Гастев
Поэзия рабочего удара
С. Кирсанов. Слово о Гастеве
На самой заре двадцатых годов, в одной из своих лирических деклараций (а такими были многие тогдашние стихи) Николай Асеев писал:
Многим сейчас это обращение может показаться даже странным, во всяком случае неясным. Асеев, поэт, находившийся в самой стремнине потока новой поэзии и революционного искусства, окруженный соратниками, среди которых «больше всего» можно было увидеть Владимира Маяковского, неожиданно обращается к Алексею Гастеву, который тогда считался не столько поэтом, сколько инициатором и пропагандистом новых эффективных навыков в индустриальном и ручном труде.
Между тем это обращение очень значительно и содержательно. Чтобы понять его, надо вернуться к тому времени, к годам еще не преодоленной разрухи и бедности страны, к годам, когда среди ветхих деревянных домишек, непроходимых от грязи улиц, толкотни старьевщиков на Сухаревке возникало искусство, опережавшее своим воображением это время и возвышавшееся над деревянным одноэтажьем, казалось, несбыточной фантазией Татлиновской башни – этого неродившегося гиганта из железа! Железа, которого не хватало, просто не было в еще пустующих цехах заводов. Надо понять эту еще не утоленную жажду железа, без которого не будет ни хлеба, ни поэзии, ни социализма! И вот в это-то безжелезье раздается фантастическое для того времени утверждение:
Мы растем из железа!
Это был голос Гастева. Это он, когда и кирпич был еще редкостью, когда ломовые телеги изредка протаскивали по улицам напиленные ржавыми пилами бревна, встал над всем этим с такими словами:
В жилы льется новая железная кровь.
Я вырос еще.
У меня самого вырастают стальные плечи и безмерно сильные руки.
Я слился с железом постройки.
Поднялся.
Выпираю плечами стропила, верхние балки, крышу.
Ноги мои еще на земле, но голова выше здания.
Гастев и был поэтом опережения времени, с ногами на реальной земле, но с головой, уже возвышающейся над еще не выстроенным зданием.
Я не отношу его к провидцам или пророкам. Он был закономерным действующим лицом революции, которая ставила своей целью не подремонтировать и подштопать дореволюционный уклад, не подпереть деревяшками дома, где еще можно было бы и пожить, а разрыть и построить все заново – руками тех, кто эту революцию совершил. Не вера, а знание того, на что способен человек, освободивший свои руки для не виданного еще труда, – вот что вело перо Гастева. Гастев, знавший, что ему делать, целостен и в поэзии, и в борьбе за поэзию самого труда – рабочего удара.
Трудно даже и в «профессиональной» фантастической литературе найти столь неосуществимые фантазии, какие мы находим у Гастева. Но приглядитесь, и вы увидите, что эта «фантастика» в действительности – напряженная гипербола реальности. И реальности земной, тогдашней, твердо стоящей ногами на земле, и реальности будущего, которой была придана только форма преувеличения. Но разве оказались фантазерскими такие слова:
…Быстро минуем города без будущего. Они хотели быть острогами, но сами умерли как необитаемые тюрьмы…
Красноярск!
Это мозг Сибири!
Только что закончен постройкой центральный сибирский музей, ставший целым ученым городом. Университет стоит рядом с музеем… Это здесь создалась новая геологическая теория, устанавливающая точный возраст образования земного шара; это здесь нашли способ рассматривать движение лавы в центре земли; это здесь создали знаменитую лабораторию опытов с радием и открыли интернациональную клинику на 20 000 человек…А вот прямо перед экспрессом точно растет и летит прямо в небо блестяще-белый шпиль. Это Дом международных научных конгрессов… Если нужно выразить научно смелую идею, то всегда и всюду – в Европе и в Америке – говорят: «Это что-то… красноярское».
Так писал Гастев еще на пороге Октябрьской революции, в 1916 году! А в 1919 году? Что это – фантазерство, или знание – что может быть или что будет, когда человек, освободивший свою трудовую руку, подчинит своей воле и чувство времени, и биение сердца, а интуицию усилит математикой, эмоцию – точным расчетом.
Это было!
Котельщик из Дублина вышел на эстраду рабочего театра в Берлине.
Рабочую залу спросил:
– Хотите!
Буду ударять молотком по наковальне.
И, во-первых, буду ударять ровно 60 раз в минуту, не глядя на часы.
Во-вторых, буду ударять так, что первую четверть минуты буду иметь темп на 120, вторую четверть – на 90, третью – 60.
И начал.
На экране за спиной котельщика вся зала увидела рассчитанный темп по первой работе и по второй…
…Котельщик из Дублина был признан чемпионом клепки.
Это было!
Это будет.
Смелое и категорическое утверждение Гастева «Это будет» – в будущем нашло подтверждение в годы первых пятилеток, когда русский рабочий класс выдвинул таких завоевателей трудового первенства. Пока еще не на эстраде театра и без регистрирующего экрана. Но и это будет. Будет, как есть кардиограмма и запись токов мозга. Будет, как есть преодоленная человеком невесомость и искусственное земное тяготение в космической кабине.
Управление человека самим собой и управление человеческими приборами (им созданными), движением в пространстве и времени, управление природой, управление сознанием и эмоциями – вот чем жива поэзия Гастева. И это тоже не вера, а знание – на что способен человек, если его освободить от нужды и зависимости.
Прогуляйся по свету,
– говорит Гастев,–
Твой путь:
Европа, Азия, Тихий океан, Америка.
Шагай и топай среди ночи железом и камнем.
Дойдешь до уступа,
Это Атлантика.
– Гаркни.
– Ошарашь их.
Океаны залязгают, брызгнут к звездам.
Миссисипи обнимется с Волгой.
Гималаи ринутся на Кордильеры.
Расхохочись!
Чтобы все деревья на земле встали дыбом и из холмов выросли горы.
И не давай опомниться.
Бери ее, безвольную.
Меси ее, как тесто.
Будь Гастев только поэтом (в литературном смысле этого звания), можно было бы подумать – как далек он от реальности, от земной жизни. Попробуй месить землю, как тесто! Она ответит тебе землетрясением в Перу, обвалами с Памира, тайфуном у Японии. Если же увидеть Гастева в его практической работе над процессами труда, суть которой – воспитание творческой воли, то возглас «меси ее, как тесто!» относится и к поэту, и к врачу, и к рабочему-экскаваторщику, и к революционеру-подпольщику.
Но Гастев – поэт, и поэт, относящийся не только к наивному революционному детству нашего искусства, а поэт действительный для сего дня, предвосхитивший самые смелые поиски нашей и мировой поэзии. Может быть, и сегодня кто-нибудь по невежеству или неведению причислил бы его к «модернизму» конца века. Но это никакой не «модернизм», не новинка ради новинки, а еще не охладившееся под искусным молотом творение, выросшее из революционного железа. Я напомню его «Слово под прессом» – «Пачку ордеров».
Это произведение напоминает мне фантастическую залу синхрофазотрона, или нет – скорее, залу наблюдения и контакта с летящими в космос кораблями, залу, где работают тысячи вычислительных приборов, смотрят тысячи внимательных глаз, поворачивают рычаги, отстоящие от пульта на полмиллиона километров.