Страница 96 из 172
Объехав крымские разъезды, Борис благополучно въехал в спящий затянутый туманом Кремль. Девиц разбудили, умыли, напоили, собрали в отъезд. Дюжине опричников наказали подвязать воинский доспех, как к бою, охранять невест. Короткая летняя ночь сеялась влагою. Восток метал розовые перья меж гасших звезды, когда открыли Тайницкие ворота.
Далече караван отъехать не успел. За Неглинкой опричный конвой с невестами атаковали воспетые дети природы. Это был крымский разъезд, посланный ханом отслеживать осажденных, препятствовать получать извне съестные припасы, сообщать о вылазках царских конников, тревоживших крымчаков. Три десятка всадников выехали из-за обугленных стен торговых складов и неспешно приближались к каравану с невестами. Впереди знатный мурза - юзбаши Утемиш, ханов родственник, в круглом шлеме и юшмани поверх турецкого пестрого кафтана. Ходит под ним вороной конь, сливается с мраком, только поблескивают белки выкаченных крутящихся глаз. Рвет узду скакун, хрипит, торопится в битву. У седла поверх шитого чепрака приторочен боевой топор, с ним и лук, в колчане – острые стрелы, есть короткие копья, дротики. За мурзой едут всадники тоже отлично вооруженные, молодчики древних семейств, привыкшие жить разбоем. Триста с лишком лет паразитировали они на Руси и не собирались отступать. Ни они, ни сородичи их, придя из глубин монгольских степей, переженившись, растворив в своей среде булгар, половцев и печенегов, торков и берендеев, скифов, других тюрков, напитавшись семенем народностей среднеазиатских, а прежде – храбрых узбеков, за десять поколений не выучились ни пахать, ни сеять, не выдумали ни единого воинского ли, мирного усовершенствования, не породили ни одного художника или изобретателя, не стали строить домов надежных, ставили юрты у дворца ханского. Лишение русского и польского тела, соком которого они питались, означало им смерть верную, народа иссечение.
Вытащив саблю, мурза Утемиш очертил нал головой полумесяц. С криком: «Алла!» полетели крымчаки. Подозревали – опричники, царская гвардия, сопровождают груз ценный. Стрелы вытаскивались из колчанов, натягивалась тугая тетива. Били умело, не впрямую, навесом. С неба на опричников сыпалась смерть. В темноте ночи визжали пернатые палки. «Ой! Ой!» - успевал вскрикнуть всадник и катился с коня. Годунов крикнул, чтобы задние конники стали в оборону, дали невестам уйти. Его не слушали. Каждый понимал, что спасение возможно лишь в действии совместном, но ужас пред врагом сковывал. Каждый стоял за себя. Клин, которым шли крымчаки, тоже рассеялся. Они окружили конвой, посылали близкие стрелы, наскакивали по - двое, по – трое. Русские отражали ударом удар. Татарские сабли скрещивались с нашими. Короткие секиры, палицы и доспех у московитов были германские, у отборных крымских воинов – из оттоманского образца. Полузапад бился с полувостоком.
Отбиваясь, опричники понукали лошадей. Настегивали коренных и пристяжных, запряженных в повозки с невестами. Лошади прибавляли ход. Грязные с Василием Григорьевичем были поставлены Годуновым прикрывать отход. Матвей не остался. Низко пригнувшись от стрел к седлу, он несся к повозке с Ефросиньей. Та поссорилась с Марфой из-за притворства ее перед Яковом. Кляла себя за попустительство, потому ехала с Марфой раздельно. Матвей поскакал рядом с повозкой жены, хлестко настегивая везших лошадей. Стрелы впивались в кибитку, бились о закрытые ставни. Острый напряженный глаз Матвея и в серости утра прозревал за створками очертанья сжавшейся Ефросиньи, матери ее и младшей сестры Дарьи.
Силач Матвей не рассчитал удар плети и лошади, без того перепуганные, стрелами оцарапанные, понесли. На востоке тлела заря, окаймленная полосами сизых туч, а впереди низом горели едва вставшие поля, туда с города ушел огонь. В стелившееся по жнивью пламя неслись, таща кибитки. лошади.
Огромный крымчак с крепкими волосатыми дланями нагнал Матвея, рубанул наотмашь. Удар был достаточен, чтобы рассечь с плеча до седла. Матвею было неловко, но он развернулся на нагонявшего врага. Кривые сабли скрестились. Крымское лезвие соскользнуло. Поток искр слетел в кончину ночи. Крымский исполин не отстал. Сзади летели его товарищи, стая хищных птиц за утекавшими голубками. Давая кибитке уйти, Матвей осадил коня, и тут же крымчак на ходу подсек ему подпругу. Грязной слетел с Беляка, но успел схватиться за верх проскакивавшего мимо возка. Ногой он встал на подножку и, держась одной рукой, другой отражал и наносил удары наседавшим крымчакам.
Утемиш на резвом скакуне опередил нукеров. Вытащив из приседельного мешка факел с паклею, нагнул его к стелившемуся по полю огню. Пакля, обильно пропитанная греческим огнем, смолой или нефтью, взялась споро. Юзбаши кинул факел в кибитку. Факел опалил верх, скатился. Впереди горели шалаши на огородах. Длинно Кучково поле. Порывы воздуха швыряли дым и пламя. Ошалелые от криков и ударов, с раскровавленными от шпор подбрюшьями лошади на полном скаку перепрыгивали, сносили копытами и грудью поднимавшиеся на пути тлевшие черно-багровые перекладины заборов.
Краем глаза Матвей видел Годунова, маленького робкого человечка, визгливым голосом отдававшего приказы. Он по-прежнему требовал от опричников отстать, развернуться к татарам грудью. И снова его не слышали. Борис натянул повод, погнал жеребца на татар. Рядом с ним нахлестывал основательный Василий Григорьевич. Их двоих никто не поддержал. Годунов и старший Грязной, оставив безрассудный порыв, опять полетели вместе со всеми.
Впереди бормотал огнем сухостой. Давешнее пламя пробиралось в трухе древесины. Облезнув корой, опаленный лес не падал, стоял причудливыми рдеющими скелетами. Повозки, летя меж деревьями, задевали стволы. Пороха пламени, острова огня, пластины розовых вспрысков плыли в роще, оседая на платье и доспехах людей.
Остов разлапистого дуба с бумажным шорохом упал сбоку от кибитки Ананьиных. Будто оттуда вынырнул лихой крымчак, натянул тетиву, и возница-московит покатился наземь. Матвей перепрыгнул на козлы, ожесточенно ударил лошадей кнутовищем. Лошади взвились. Повозки ныряли и выскакивали из пламени, только не дано им было уйти от легких скакунов Таврии.
Спасительная подмога явилась, откуда не ждали. Кибитки неслись прямо на разбойничье стойбище. Отродье Кудеяра, слыша погоню, скидывало ночной хмель, лихорадочно громоздило седла, затягивало ремни. С копьями и саблями выскочили подлые люди. Кудеяру открылась как тягость положения царского каравана, так и малое число крымчаков. Не мешкая, казаки столкнулись с крымцами. Те не думали уступать. Вынужденные отражать неожиданного противника крымцы увязли в сече.. Нагонявший кибитку Ананьиных юзбаши успел дать Матвею по шелому. Матвей полетел вниз под копыта.
Ероша пепел, вздыбивая огарки, крымчаки осадили. На повозках заметили, что преследователи отстали, и замедлили ход, встали. Кудеяр подъехал ближе в кругу своих людей. Тонкие длинные усы трепыхались на ветру. Кудеяр ловил ус сточенными крапчатыми зубами. Прищуренные глаза насмешливо буравили Василия Басманова и Годунова, начальников охраны каравана. Кудеяр подумывал: пропустить с миром, ограбить ли. Велел досмотрщикам заглянуть в повозки, забрать за проезд ценные украшения. Вскипел бабий крик, писк, рыдания. Годунов дулся, багровел, молчал. Григорий и Тимофей Грязные не выдержали, под понуждающим взглядом Василия Григорьевича заступились. Кудеяр скрипнул губами, удержал хорохорившихся разбойников. Ограничились, что забрали барахло в двух-трех кибитках.
Яков разыскал повозку с Ефросиньей. Она выглянула, приоткрыв дверцу, смущенная, с горящими глазами. Поклонившись, Яков с упреком выговорил ей:
- Знатности не купишь, а вот богат я стал, как хотела ты.
Ефросинья вздрогнула горьким смехом:
- Вижу, как дается твое богатство!.. Не я, а Марфа тогда шутила с тобой. Ничего мне не надобно, был бы ты жив.