Страница 9 из 172
Иноземцы с ужасом ждали, когда обыск дойдет до них. Крестоносцы и меченосцы были опутаны условностями, соблюдали кодексы чести, эти носители метл и голов собачьих разденут до нага, не поморщатся. Вот злое простодушие природы. Иностранцы отворачивали глаза, тупились. Не желали они поймать тяжелый исподлобный взгляд Матвея. Похмельному ему сам черт не рад.
В саквояжах и баулах испуганно жавшихся друг к другу иностранцев не нашли краденого. Матвей приказал им называть имена. Воздух сотрясся от необычных Френгамов, Клаузендов и Симонов. У голландца, медика и алхимика Бомелия, «философа», возвращавшегося в Московию после короткой отлучки, не отобрали астролябии и глобуса с телами небесными, но попросили объяснить назначение разноцветных жидкостей в пузатых емкостях, порошков в туго завязанных мешочках и кореньев. Бомелий показывал жестами, чего они лечат. Его не понимали. Матвей догадался: что там про мужскую силу. Заподозрил, не про историю ли с купеческой дочерью намекает, подлец. Не сказал ни слова, сдержался.
Аптекарь Зенке взял склянку с желтой водой, отхлебнул чуток и упал наземь в судорогах. Яков наложил на себя крест и отошел с Богом. Зенке поднялся, довольный примененным им языком знаков.
У английских послов нашли три письма от королевы к царю. Разложив их перед собой на столе, смотрел на вензеля и короны, тяжелую думу думал Матвей. Опричники стравили на дворе в драку гусей. Делали ставки, науськивали. Смех и гогот не рассеивали Матвея.
- Чего мыслю, Яша? - сказал племянник дяде. – Ты – писец, грамотей. Слепи письмо наподобие этих. Иноземная бумага все одинаковая. Помню то письмо, не сильно оно от сих аглицких отличалось. Бумагу тебе счас в обозе возьмем.
Якову хотелось помочь племяннику. Отзывчив он был, ревность не застила родственных чувств и детской привязанности. И в мыслях не было устранить племянника с дороги к Наталье подставою. Замечал все же: несуразное говорит Матвей, вне себя в отчаянии.
- Чего ж я на титле выведу?
- Латиницей выведешь – Магнус, Эзельский правитель. Льва выпишешь. Лев железно там был… Сургуч расплавим. Выдавишь корону.
- А внутри чего? Я царской грамоте не учен. Магнусова языка тоже не знаю.
Матвей наморщил лоб.
- Магнус, он кто?
- На сколько ведомо мне: датский принц. И чего?
- У датчан с англами язык скорее розный. Эх, кабы англичанина заставить их крючки выводить!
Яков вскочил, забегал по комнате, ударяя кулаком в ладонь:
- Зачем же пить столь надо было меду, Матвуша?
- Вышло - не вернешь. Бес попутал. Надо думать как выкручиваться.
- Как выкручиваться?! По-русски я складами читаю. Ты в письме нем. Титлу, допустим, я немецкими буквами состряпаю, такие письма видал, а внутрь чего вложим? Пустой лист.
- Сомнение свое убери. Понимаю остроту передряги. Магнус нашему царю можь и по-русски писал, только чего?
- Здравствуйте, мол, батюшка – царь. Как ваше здоровьице? Как погода? Льет, как из ведра, или супротив – вёдро, снежок? – изгалялся Яков.
- Чего он писал? – недоумевал Матвей.
Вдруг его осенило.
- Чтоб ошибок не наделать, ничего не пиши. На листе бумаги корону выведешь.
- Какую корону?
- Какую?!. У царя нашего, Иоанна Васильевича на голове в Успенском соборе венец видал?
- Видал.
- Вот подобный изобрази!
- Чего означает сей венец?
- Бояре и приказные дьяки – не дураки, разберут.
- Не стану рисовать короны, - твердо отказал Яков.- Ты письмо посеял, ты и рисуй.
-Не могу я, Яшенька. Рука с утра дрожит.
Лицо Матвея накуксилось. Он вдруг заплакал, превратившись в сломленного затравленного медведя. Кулачищами мазал слезы по щекам.
- Спаси меня, Яша!
Яков и без того знал, полетит голова Матвея, как, не вмешайся, полетела бы рука десятского. Через четверть часа, сдвинув брови и беспрестанно облизывая сухие губы от напряжения, Яков рисовал гусиным пером корону в целый лист.
Закончив работу и получив одобрения племянника, он и сам остался доволен. Венец получился в три зубца с кругляшами каменьев на концах и даже лучами, испускаемыми от них. Настоящее письмо от Магнуса. Царь и бояре не заметят подделки, и жизнь Матвея будет сохранена. По крайней мере, так успокоено полагали дядя и племянник.
Обоз тронулся. Иноземцы неуклюжими птицами взгромоздились поверх чехленного английского товара. Жерла английских пушек кое-где стыдливо выглядывали из-под плотной ткани, выдавая государеву тайну.
В коий раз пережевывавшая беду дева, глядела из горницы в окно. Вытирала слезы платком, белила опухшие слезы от батюшкиного догляда. Гадала, что сделает тятя, воротившись с волости, куда помчался искать погони на скоморохов. И снова, обнявшись, горько рыдали взахлеб с мамкой и сестрами.
По жребию, бросали монету, Якову выходило ехать сзади, глядеть за обозными хвостами. Съезжая со двора, Яков еще оглянулся на странноприимный дом. Глаза его встретились с заплаканными девичьими. Жалко стало, обидно за племянника. Мечтал Яков исправить чужую вину. Как же то произвести? И имени не знал, а положил заказать службу за девичью судьбу. Вот как попу рассказать обстоятельства? Ошибется, не за то помолится святой отец. Прямым же словом изложить срамно. Добро, Матвею жениться на изнасилованной девице. Не женится! А женился бы, Ефросинья отошла бы к Якову. Делил шкуру неубитого медведя. Накось, родители Натальи по-иному положат, не отдадут дочери Матвею, а – ему!
Матвей тоже собирался заказать службу в святой Софии, но про другое: чтобы подлога Магнусова письма не сыскали и дали обещанные наградные за обоз. Ежели тучи сгустятся, пойдет мимо отца к царевому стряпчему Бориске Годунову. У Бориски голова, как кашеварка. Захочет, изыщет способ, поможет выкрутиться. Вот бы как-то заинтересовать его. Худо, ежели письмо не потеряно, а везомо каким-то злодеем в обозе. Всплывет настоящее, сличат и молодому бытию Матвея - упокой. Матвею и Якову, письма подделывателю, потеря, не кража сподобнее выходила. всплывет истинная бумага, пустят жир с дяди и племянника на фонари.
Пока же гнал опричный пятидесятник обоз, настегивая плеткой лошадей и людей. Разбегались от самовольных мостков и мостовин мнимые таможенные головы, сподобившиеся второй-третий круг сбирать мыту с въезжающих из Ливонии.
На подъезде к Новгороду сердце Якова екнуло, встрепенулось птицею. Играли городские купола, подпевали им монастыри и пригороды. Гулко низами ухал большой Софийский колокол, перепелочкой ему вторили колокольцы малые. Узнал он голос, что не раз выводил, допущенный к игре звонарями. Старик – пономарь, учитель, Богу душу отдал. Неужто играет теперь уже Яшин ученик?
2
Курбский круто повернулся и длинным шагом пошел от царя прочь. Ему нечего было сказать государю. Самые жестокие и бранные слова были уже сказаны. До крайности разошлись они, думая и чувствуя противоположно. Курбский не видел к прежнему возврата. Гнев душил. Он готов был обнажить саблю, умереть в схватке, если попробуют встать ему на пути. Он ждал команды страже. Ее не было, дворцовые стрельцы стояли не двигаясь, каменели истуканами. За невольную вину свидетельства униженья царского грозила смерть лютая.
Иоанн спешил, путаясь в мантии. Еще не закостенел во зле, не желал пользоваться окриком власти. Не сомневался: Андрей тоже колеблется. Друга можно убедить словом, лишь бы найти нужные. «Воротись!» - срывающимся голосом прокричал царь . Князь Андрей не оборотился.
Иоанн плакал и не стеснялся слез. Посох с наконечником заостренным рыбьим зубом чиркал о каменные плиты пола. Царские ноги вылетали из-под полы охабня и суетливо прятались. Иоаннова бородка смешно и униженно торчала клинышком. Тень фигуры, ложившаяся на стены, напоминала исхудавшую хищную птицу, устремившуюся за добычей. Схватит утомленный хищник добычу – надолго восстановит силы, упустит – конец ему. Последняя то погоня. Значительна была добыча, не догнать, коли не прибегнуть к увертливости. Царь кусал губы, молчал, и алебарды стражи не двигались, рогатины и топоры не преграждали путь ускользавшему.