Страница 89 из 172
Сверкнула пышная молния, на миг залившая лагерь искаженным белым светом. Люди закричали, устрашенные. Сотник налетел на Якова, крича помочь поднять упавшую палатку. Яков грубо оттолкнул его и пошел к лошадям, ища Матушку. Ужасающий скрежет раздался за спиной. Обернувшись, Яков увидел как падает рассеченный молнией огромный тополь. Вершиной он сросся с мрачным небом и ронял на человечишков гнев оскорбленных около Господа жителей. Ствол рухнул, погребя палатки, навесы, телеги, давя лошадей.
Яков бежал среди возков. Молочная вспышка выхватила фигуры двух людей. Один из них был старший брат Якова Григорий, он сидел на коне, другой – Годунов, пеший. За темнотой и суматохой Григорий нашел время насесть на Годунова с давними обидами. Он выговаривал ему смерть обоих Басмановых, будто бы оклеветанных Борисом. Борис пытался улыбаться, но губы его дрожали. Он отвечал, что Басмановых наказал не он, человек, незначительный, но государь, за вину в опричном заговоре. И какой соперник был перед Марией младший Басманов, человек семьею обремененный. Григорий требовал, чтобы Годунов оставил в покое другую дочь Малюты – Екатерину, подвигаемую Борисом Шуйским. Григорий Грязной хотел укрепить пошатнувшееся при дворе положение браком с Екатериной Скуратовой. Годунов отвечал, что воля Григория волочиться за Екатериной.
- Но ты же мнишь ей Шуйского!
- Василий отступился от Екатерины.
- А брат его – Дмитрий? Дмитрий так и вьется около моей невесты!
Из Слободы до Старицы, в ней и на обратном пути братья Шуйские вились подле Екатерины Скуратовой, прохода ей не давали, оказывали всяческие любезности, подносили подарки значительные. Так настаивал отец и деды, рассчитывавшие выгодным браком и совместным потомством примирить опричную ненависть к старым родам, соединить новых дворян с боярством. Екатерина принимала украшения золотые и серебряные, но не говорила ни да, ни нет. Улыбалась она и Григорию Григорьевичу. Он то нравился ей, то не нет. Григорий сильно преувеличивал, провозглашая себя избранником Екатерины.
Годунов поддерживал претензию Шуйских на руку Екатерины. Василий был ему ближе, но Екатерина ни в какую не принимала увальня и медлителя Васю. По просьбе Василия Годунов склонился к Дмитрию, однако – холоднее. Он полагал его менее управляемым. Тем не менее, женитьба одного из Шуйских на Екатерине связывала Годунова с Шуйскими, раз сам он женится на Марии. Справа опричники, слева бояре – крепко стоим.
- Что я могу сказать Шуйским? Это их дела! – отвечал Годунов, стремясь шуткой скрыть страх перед Грязным. Не желал, чтобы тот наделал глупостей, за которые обоим им пришлось бы отдуваться.
- Вес знают: Вася – твой человек! – ревел Григорий, размахивая плеткой.
- Что значит – мой? Все мы – рабы государевы.
- Василий делает, что ты ему скажешь.
- У него своя воля.
- Нет у него воли. Ты волю его взял.
- Способен я?
- Ты умеешь свою причуду чужой выставить! Скажи подобру Васе, чтоб убрал от Екатерины брата!
- Пойми, не в силе я!
Григорий ударил Бориса наотмашь. В ответ Борис повис на седле с попоною, стащил Григория с коня. Григорий лупил Годунова почем зря. Тот залился кровью, сипел:
- Содомит! Гадина! Честную девицу измазать желаешь!
Неистово дрались они, катаясь в хлеставшем дожде, во всполохах молнии, делили Малютиных дочерей. Пораздумав, Яков подскочил разымать. Тут же получил от брата сапогом в распоротый туром, перевязанный рубахой бок:
- Годуновский прихвостень! Ужо устроим мы тебе по-семейному!
Яков упал, тут же встал, отряхиваясь, что было бесполезно для мокрой налипшей грязи.
- Чего же вы меня раненого за стоянкой бросили? – с укоризной сказал Яков Григорию.
Григорий не ответил. Сыпля проклятиями, крутя усы, взяв коня, ушел, обозвав Якова прихвостнем. Борис обнял Якова и стал пояснять ему, де, кто-то плох, а он-то настоятельно требовал разыскать пропавшего Якова, да его не послушали. Якову неприятны были ужимки Бориса. Он ждал, когда Борис оставит его. Старший царевич кликнул Годунова, и тот убежал, потирая красную от нагайки Григория шею, промокая утиркою кровь разбитых губ.
Яков не знал, как поставили возки на этот раз, но ему известно было, как делали это обычно. Он споро добрался до кибитки, в которой ехали Ефросинья Ананьина и Марфа Собакина. Негромко позвал:
- Фрося!
Столь же боясь непогоды, как и опричников, их охранявших, девицы не вылезали под полог, укладывались спать, насколько позволяла теснота места. Взобрались с ногами на лавку, прижались друг к другу, накрывшись платками. Влажный холод сочился в щели, окрашивал туманом дыхание. Выл ветер и сотрясал кибитку.
Ефросинья услышала голос дорогого ей человека. Раскрыла глаза, прислушалась. Ее движение всколыхнуло Марфу. Она вздрогнула и села на лавке. Напряженное ухо Якова различило шорох платья в грохоте бури. Он подобрался ближе.
- Фрося! Что же делать я не знаю, как быть. И с тобой не могу, и без тебя… Руки наложить – грех. Завтрашнего же дня меж нами нет.
Ефросинья замерла ни жива, ни мертва. Она не открывала Марфе свое тайное венчание. Марфа же не говорила ей, что муж Ефросиньи лишил ее девичества. Обе хранили в себе препятствия к браку с государем. Склоняясь сердцем к Якову, Ефросинья не желала поддерживать в нем пламя неоправданных надежд. Она смущенно молчала. Озорная дерзкая Марфа, не ведая, кто зовет Ефросинью, но, не ошибаясь, что возлюбленный, взяла ее за трепещущую руку и, приложив палец к губам, прося молчать, ответила нежным голосом:
- Отчего же нет меж нами завтра? Любовь победит все!
- Так люб я тебе? – оживленным голосом спросил Яков.
Шум бури, свистевший в ушах, волнение, оглушение, сохранявшееся после полученного удара булавой, сильнейшая боль в боку, разодранного рогами тура, мешали Якову распознать, что говорит не любимая. Молния сверкнула рядом с кибиткой, скользнула плавучим огнем по кожаной крыше. Смущенная Ефросинья вжалась в угол. Марфа же зажглась и дальше продолжала игру:
- Еще как люб! Пуще жизни! – прошептала она в щель между дверцей и основой нежным томным голосом. Марфа старалась говорить повыше, ибо ее собственная речь была низкая, грудная.
Яков прижал руку к груди и подошел ближе:
- Чего же ты мучаешь меня? Сколько раз предлагал я тебе бежать. Держишься за Матвея…
«За Матвея…» - эти слова опалили душу гордячки Марфы. Так вот кто подле нее!.. Матвея Марфа оставляла себе на крайний случай, при провале всех иных вариантов. Ефросинья шевельнулась, она попыталась сказать, прояснить Якову, чтобы он знал, что говорит не она, но Марфа закрыла ей рот ладонью. Теперь она мстила:
- Я буду твоя при условии…
- Каком? Горы для тебя сворочу, переплыву моря!
Марфа тихо рассмеялась, изумленная пылкостью влюбленного:
- Стань богачом, и заберешь меня. Жизни желаю обеспеченной: терем высокой, возок с золотой упряжью, наряды парчовые. Осыпь серебром – стану твоя!
- А Матвей? Как же с ним?
- Нет узды для сердца!
- А государь, коли тебя в царицы выберет? – сомневался Яков.
Марфа кинула быстрый оценивающий взгляд на Ефросинью, голос ее окрасился презрением:
- Что же царь? И царь мне не нужен, буде ты! За царя выдавать меня суетные родители споспешествовали, не я. Но и родительской воле – конец.
Ефросинья не стерпела долее. Она попыталась укусить Марфу за ладонь, задралась с нею кошкою. Свирепый удар грома оглушил, поколебал кибитку.
- Хочешь – получишь! Так и будет! – вскричал Яков.
- Вот и он! – спокойно расчетливо сказал Василий Григорьевич, кладя брату руку на плечо. – Где твой сладкоречивый Годунов? По- хорошему ты не понял отойти от него. Научим по-семейному!
- Пускай мне сапоги салом братец намажет! – ухмылялся Григорий, приведший братьев. Он задрал сапог к груди Якова.