Страница 7 из 172
Коли бы по-сердечному рассудить! Яков уверял себя, что когда Ефросинья ненароком глядела в сторону дяди и племянника, взгляд красивых карих глаз адресовался прежде ему, потом – Матвею. Вот шлея под хвост попала племяннику, сошел бы с неприятной темы, побалагурил бы о другом. Неприятно было Якову хмелеющее бахвальство слушать.
Матвей не уставал пополнять из кувшина глиняную кружку. Пил и пил. Яков мягко положил ему руку на рукав. Племянник скинул. Скачущие мысли его от Ефросиньи обратились к бабам вообще. Матвей щупал глазами прислуживавших холопок, робынь, неловким пьяным движением цеплял девичий сарафан, торопливо проскакивающий мимо. Заметил: подевались купеческие дочери. Не выдержали они опричного мужского духа. Пошли от греха подальше: не брезгуют? Неуваженье кажут.
Матвей спросил, сколько должен за общий ужин. Ему назвали. Он не согласился, сказав. что и наполовину его опричниками не съето и не выпито. Монета у него царская, ее надо беречь . Ничего не платя, шатаясь, пошел к дверям, позвав за собой Якова проверить целость обоза.
Костенелым взглядом Матвей поглядел на иноземцев, с хрустом пожиравших курятину за столами углу под образами. Иноземцы негромко болтали, из разностроя лился язык общий, птичий. Под налитыми хмелем глазами Матвея все присмирели, стихли. Молчанье, сопенье и посасывание курятины во рту. «Нехристи!» - буркнул полусотник. Поставил в заслугу: щи ему дали постные, напился он, но не дождался жаркого. Выходит, Бог уберег православного, не ввел в чревоугодный грех, пост соблюден.
Матвеина сабля громыхала по порожкам, а сзади нарастал гул расслабленных голосов. Послухи, евшие в сенях, наоборот, замолчали, услышав шаги опричного головы.
Идя вдоль обоза, Матвей откидывал плотные полотнища, прикрывавшие товар на телегах и показывал дяде не поставы с сукном, и не коробы с писчей бумагой, а снаряды огнестрельные, пушечные лафеты и щегольской воинский доспех.
- Видишь! Видишь! – тыкал он концом игравшей в лунном свете сабли в темные пушечные стволы.- Большая награда ждет меня, и тебя не забуду. Государь наградит, Малюта отметит, дядя Василий будет доволен, - возбужденным пьяным языком говорил он.
- Без тебя знаю. За Ливонию воюем с ляхами и Литвой, - Яков торопился увести племяша. Кругом глаза и уши. Завистливые донесут кому надо потом за рассмотренье тайны.
Матвей же стучал по бочкам и громко шептал, что там сера и селитра, нужные для произведенья пороха. А вот и сам порох, уже готовый, медь, олово и свинец для отлива пуль, нефть, чтобы зажженные стрелы за крепостные стены пускать.
- Зачем доспехи? – кивал Яков на сверкающие стальные нагрудники. - У нас свои есть. В Новгороде куют. В Москве за Неглинкой на Поганом озере завод стоит.
- Отрок боярский или богатый жилец в отеческом воевать не станет. Подавай ему красоваться в иноземном. На Куликово поле ходили, вооружась не курдами ли ляцкими, сулицами немецкими, колчанами фряжскими? Тепереча закупаем аглицкие, голландские да ганзейские пищали. На Новгород войной идем!
В груди Якова екнуло, когда он глядел во вскрытый ящик с промасленными аглицкими ружьями:
- За что же на Новгород? – и ему представились горящие улицы. Языки пламени подбираются под застреху дома дяди Константина, где они с племянником выросли. Их родного дома! Расхристанная челядь тащит по дымной улице простоволосую Ефросинью Ананьину. Думал ли племянник о том? Или лишь о дорогой шубе, новом коне, наградных рублях? Ни о чем таком не помышлял Матвей. Хмель шумел в голове.
Острием сабли Матвей вскрыл малый бочонок. Желтым отсветом сверкнуло серебро. Это была английская монета, называемая «ефимком». Отливали из нее отечественный рубль, ходивший в половину английской цены, а то и вдвое – по недостатку домашнего серебра. Сие было новейшее изобретение отечественных фискалов.
- Государь знает по что наказать Новгород. Значит, провинились новгородцы. Бог весть, чем осердили. Царь опалу на них наложил лютую… Бери!
Грабастая ладонь Матвея зачерпнула изрядно «ефимков», сыпанула дяде за подпоясанную опричную рясу.
- Чего ты! Охраняем мы! Везем царю! – запротестовал Яков.
Матвей хмыкнул:
- Сам себя не наградишь, никто не позаботится. Царь далеко, Бог высоко, будет ли еще подарочек?! Как бы не запамятовали!.. Скажем, англы не доложили, - резонно заключил он, наполняя звонкой монетой висевшую на боку суму.
Одну монету поднес под самые глаза Якову:
- Полюбуйся на бабский портрет.
Яков напряг зрение. Увидел одутловатое лицо женщины в кудрях.
- Англами баба правит. Кралева.
Дядя не поверил. Образованнее племянника, а не слыхал. Где-то на нарвской пристани Матвуша новости набрался. Как же баба державой ведает?! Много ли вместит бабский ум? Вон у них какая маленькая над плечами коробочка, не в пример мужиковскому кочану. Баба на престоле – беда. Яков перекрестился. Из уст в уста передавались горести правления Елены Васильевны Глинской, покойной матери нынешнего государя, драчка ее любимца Ивана Телепнева–Оболенского и его родни с другой знатью, сопровождаемая взаимными казнями, имущественными разграблениями, когда головы и с плеч верных слуг летели.
- Еще гляди! – вытащив затычку, Матвей зачерпнул из бочки черную вязкую жидкость. Плеснул на землю. Чиркнув кремнем, поджег.
Синеватое пламя разлилось по лужице.
- Чудо и впрямь! Однако знакомое: деготь, огонь греческий.
Перегнувшись через край, Матвей шуршал в телеге.
– Вот она милая! Тебя я и искал!
Нащупав, из деревянного ящика, переложенного соломой, он достал вместительную бутыль. Ловко сбил клинком горлышко. Присосался пиявкой. Отдышался, вытер рукавом рот, сказал в восхищении:
- Винцо заморское – счастливый случай. Попробуй на зуб.
Яков не брал. Смотрел на опричного командира, кому мог возражать как родственник, но не как подчиненный. Мог лишь совестить. И он напомнил Матвею о подписи его в нарвской пошлинной книге с перечислением бочек и узлов, особым указанием на целость упаковки, о целовании на то архиерейского креста. Но небо Матвея уже испробовало сладкого аглицкого вина, и ему было море по колено.
- Пустое!.. Не клянись – сказано и в Писании, а перед чертями заморскими, нехристями и еретиками, обета я не держу!
Воровство Матвея менее ужасало Якова, нежели слух о судьбе, уготованной государем товарищам детских игр, соседям и любимой Ефросинье в Новгороде. Он махнул рукой.
В охапку взяв несколько бутылей, Матвей пошел от возов.
- За звонкую монету сейчас девку куплю! – на ходу еще крутанулся, хотел влезть на стреноженных аглицких лошадей.
Яков отстал, ссыпал данные ему деньги назад в бочонок, приладил крышку, натянул покрывала, подвязал к боковинам, чтобы скрыть преступленье племянника. Побежал следом. Гадал, как бы избавить племянника от денег, мечеными гравировкой с кудрявой английской бабой.
Матвей ушел уже далеко. Целью его была баня, где после помыва мужиков, дошла очередь до баб. Из приоткрытой двери слухового окошка вырывались клубы серого дыма. Как и везде, топили по-черному. Матвей припал к окну. На подоконник, чтобы не забрызгать, поставили тлеющую лучину. За ней – марево из дыма и пара. Бабы галдели разом, ни слова не разобрать.
Матвей раскрыл дверь, едва не сбросив с петель. Его массивное тело закрыло проем тугим кляпом. Шевельнул плечами, содрав щепу с притолоки. Неуклюжим медведем перевалился с ноги на ногу, повалил лавку с бабьими шушунами и душегрейками.
Бабы заметили Матвея ранее, чем он в дыму и пару разглядел их. Остывшим кипятком плеснули ему на голову. Сыпанули в глаза золой, которой терлись, не зная мыла. Матвей распростал ручищи, махал по бане, как в прятках цепляя неведомо кого. Бабы визжали, бросались, чем ни попадя. Крепко досталось Грязному шайкой в левое ухо. Злоба смешалась с пьяным желанием. Матвей цеплял по воздуху пятерней и мазал. Рычал зверем и валился вперед.