Иоанн Грозный

         Другая ночевка случилась в селе Тайнинском. Тут сидя на колодезном срубе, в задумчивости глядел Годунов на резвящихся по двору царских невест. Едва выйдя из детского возраста,  многие там и пребывающие, они водили ручеек, бегали в салки. В подобные развлечения не сыграешь одна, и девицы, собираясь в кампании, вынуждались отодвигать ревность. Все же ненароком сбивали платок, рвали косу сопернице.

         Василий Шуйский подсел к приятелю:

- Чего загрустил, Борис?

         Если бы Годунов мог сказать, чего он задумался! Равнодушный к женским прелестям, он не склонялся выдавать холодного ума предпочтения. Скрытничал, не останавливался взглядом ни на сестре, ни на Дуне Сабуровой, ни  на Марфе с Ефросиньей. Это Яков Грязной, страдая, из-за частокола на Фросю поглядывал.

         Когда Ирину Годунову щипали, толкали,  один раз даже сбили с ног соперницы, заставив поваляться в пыли и заплакать, Борис тоже не подал голоса, не сделал замечания. Остался сидеть без движения. Пастух девичьего стада. И все же глаза его чаще, чем к другим, прилеплялись к Марии и Екатерине, дочерям Малюты–Скуратова. Шустрили они вместе с остальными девочками.

- Царь отодвинул дела государственные, - продолжал Шуйский. – Сидит ночами с Лензеем, гадает на резных камнях из Китая привезенных, сколько лет жить осталось. Ты-то что про все думаешь?

         Годунов вздрогнул, будто Шуйский попал в сердцевину его мыслей.

- Думаю, хитрит Бомелий, говоря, что царю жить пять лет осталось. Хочет сковать волю царскую. Я вот родился, а Иоанн Васильевич два десятилетия уж правил. Скоро и нам около того же исполнится, а он на троне и под шапкою.

- Чего же не будет ему конца? – скрыл Шуйский черную надежду. Уж больно прижимал царь его семейство.

- С чего оно будет? У царя лучшие гадатели, каждый шаг проверяют. Лекари знаменитейшие со всего света свезены.

- Сколько же жить ему?

- Хоть бы и вечно. Лет до ста.

- Но отец его, едва полтинник разменял, помер.

- Тогда лекарей таких не было. Сегодняшние – и Василия Иоанновича спасли бы, - Годунов окатил Шуйского чутким взором. – Вижу, куда клонишь, Вася… Языческие мудрецы устанавливали человеку срок жизни  в семьдесят лет. Библейские старцы жили и под тысячу. Царя Иоанна на наш век хватит. Мы умрем, он будет жить. Дай государю Бог здоровья и лет долгих! Я рассуждаю: лет на тридцать вперед надо нам при живом царе жизнь правильно построить.

         Шуйский тяжко вздохнул:

- Какой вывод? Изучаю я царя со дня вступления на дворцовую службу, что не грех - угодить хочу. Есть у него любимцы временные, имеются привязанности устойчивые. Ежели определит царь мнение о человеке, оно у него долго не согнется. Что не делай, лоб разобьешь, а не исправишь. Временные – любимцы чувственные. Не перечислю имен, знаешь. Постоянные – кто для дела. Григорий Лукьянович Малюта-Скуратов – для дела на века. Навсегда верно к царю прилепился. Вон Василий Григорьевич Грязной тоже угодить стелется,  шуткует, ластится да не выходит у него. Плетут: Малюта и придумал опричнину, чтобы древние роды давить.

- Опричнину выдумал царь. Не Вяземский и не Малюта, послушные орудия его.

         И практичный, ограниченный временем ум Годунова родил свою роковую, трудно преодолимую ошибку:

- Ты, Вася, разные вопросы задаешь. Смысл же  такой: как жить? Я полагаю: царя и Малюту мы если и переживем, то в немощной старости. Надо нам жить так, словно Иоанн Васильевич и Григорий Лукьянович  всегда будут.

         Годунов опять глядел на скакавших через веревочку Машу и Катю Скуратовых–Бельских. Примеривался, взвешивал. Их девичьи прелести в его рассуждениях не играли  большой роли.

         Шуйский, обреченный словами Годунова всю жизнь промучиться при Иоанновом правлении, блеснул живым чувством:

- Борис, а ежели бы тебе, как царю, нагадали, что пять лет жить осталось, ты бы тоже все дела забросил?

- Меня с царем не ровняй, - строго сказал Борис. – Пять лет для твари ползучей – срок немалый. Для вечности – пустота. Затворись в четырех стенах, уедь в леса, залезь на горы - смерть одно найдет.

- Для тебя пять лет много или мало?

- Не думаю я о сем… Ты бы, Вася, сходил в келью нашу, принес иноземных конфет вкусных и халвы, что в дорожном мешке моем схоронены.

         Новый взгляд Бориса сравнил Машу с Катей.

         Яков Грязной лунной майской ночью пробрался под окошко келейки Ефросиньи.

- Спать не могу. Думаю о тебе. Люб ли?

         И голос из кельи отвечал:

- Люб пуще жизни.

- Чего же делать нам?!

         В ответ – рев и глухие стенания.

         Лежа на тонкой, набитой конским волосом подстилке в соседней келье прислушивалась к разговору Марфа. Она тоже  желала любить, но сердце ее еще не избрало направления. Кого полюбит, тому и верна по гроб будет. На своем коротком веку она на троих мужчин смотрела матримониальным взглядом. На проезжего молодого купца, добиравшегося с товаром пушнины из Вятки на Нарву, на ночь остановившегося на их  постоялом дворе. На Матвея Грязного, ее сильничавшего. И на царя. Все они были мужчины высокие, сажень в плечах, узкие в поясе. Матвей и купец были сильны внешне, царю же выходило и по положению. Первые два были молоды. Царь же жизнь повидал. В воображении бойкая умом Марфа примеряла на себя платье царицы, которое подглядела на переодетой Ефросинье, кусала губы, строила путанные планы и посмеивалась доносившемуся влюбленному воркованью. Она-то разменяется на опричника только по необходимости. Царь, на худой конец – Матвей или даже… Годунов. Борис у нее в руках. Она видела  Фросю Анастасией царю представленную, беспрестанно следит за Яковом и Матвеем Грязными – Годуновскими клевретами.

         Борису не составило труда убедить Василия приволокнуться за  Малютиными дочерьми. Василий, тщедушный в груди и тучный в бедрах, часто болевший и  неуверенный в себе,  шагу боялся ступить без одобрения батеньки. В отсутствии его  слушался Годунова. Борис себя и его убедил: Малюта – временщик навсегда,  прибыток и честь свить поросль древнейшего  рода Шуйских  с победившим соперником у трона, правой рукой государя Малютой-Скуратовым-Бельским. Посодействует тесть, пойдет Василию  движение. Припорошат забвением дедов первородный грех.

         Борис выбрал ухаживать за Машей, ласковым ужом Василий повился  за Катей. Но все как-то неловко у Шуйского выходило. Смешливая Маша еще отвечала на заигрывания Годунова, а вот Катя ни в какую не принимала Василия. И конфеты заграничные он дарил, и ленты пестрые, шелковые. Борис же пустячок даст, Маша довольна. За дорогу до Суздаля сошлись четверо поближе,  тут узнали Борис с Василием от девиц, что давненько ходят за сестрами  Гриша Грязной и Федя Басманов. Знакомы ли Василию с Борисом сии красавцы? Еще бы! Кто их не знает? Кровь с молоком. Румяны, статны. Нрава веселого. Молвят шутку – царь хохочет. Какие же у обоих точеные бедра! Грудь навыкате. Голубоглазы, волосы русы. Оба мнят разделить блестящее настоящее папаши девочек. Неприятная грусть зажгла изнутри Бориса. Вот так, лишь отважишься породниться с человеком, которым вся Московия непослушных детей стращает: «Гляди, придет Малюта!», душу ломаешь, совесть уговариваешь, а к его дочкам уже очередь кобелей построилась. Два пострела, Гриша Грязной и Федя Басманов, и тут поспели. Трудно против их слащавого обаяния  неловкому Василию и стеснительному, неумелому с бабами Годунову.

         Но когда Борис открыл Марии про обходительного  Басманова: не может тот ее мужем стать, потому как женат и двух сыновей прижил, помрачнела девица. Не ведала она, скрывал ухажер. Обида на ловкача подтолкнула Марию Скуратову в объятья к Борису. Тихими майскими вечерами Борис и Мария обыкновенно склонялись у клетки с голубями, черным да белым, самцом да самочкой. Вез птиц Годунов из Слободы, позаимствовав в богатой голубятне царевича Феодора.  Подолгу шептались Годунов и юная Скуратова, кормя воркующих птиц с ладоней. Давали хлебные крошки и овсяные семена. Борис неутомимо что-нибудь рассказывал: про царскую охоту, объезды с пристрастием, красоту церквей, где бывал. Мария еле слышно смеялась. И темени склонившихся над клеткой будто случайно все чаще сталкивались. Знал бы отец!