Страница 143 из 172
Иоанн рыскал в лице сына. Оно виделось ему гречишным, иным полем, где надобно долго искать потерянную малую вещь. Он не довольствовался мучительно выдавливаемой тем скорбью. Иоанн перекидывал взгляд на Бориса и замечал с неудовольствием, что тот скорбит более царевича. Василий Шуйский особо бесил накуксенным выражением: «Чего они его везде с собой водят?!»
- То твоя мать! – говорил Иоанн, указывая на труп. Никто не опускал глаз. Все с ужасом глядели на него самого, не ниже – на то, что осталось от Анастасии.
Царь не был пьян, но он выговаривал режущие невразумляемые слова, кои не всякий пьяный выговорит:
- Становись перед матерью на колени, Проси прощения.
Иван совершенно не знал, за что у матери просить прощения. Он вступал в первую пору отрочества, когда ее не стало. Если чем когда и обидел, то по детской простительной безответственности. Отец испепелял взглядом, и Иван не торопясь, подчеркивая Годунову и Шуйскому другую точку зрения на происходящее, опустился на пыльный пол.
Из разверстой могилы показалась серая от земли голова Бомелия в какой-то дикой заграничной шапке с ушами. Пол-лица закрывали широкие очки в роговой оправе. Бомелий держал дымящуюся склянку, куда была брошена срезанная часть тела усопшей. Почему он делал то в могиле, непонятно.
- Ртуть! – сказал Бомелий.
Худыми птичьими пальцами царь сорвал козырь с Шуйского выговорил ему в обескровленное лицо:
- А твои говорили, что супружницу мою не отравили! Сама померла?!
Все съежились, желали раствориться в земле, уйти в стены, помимо воли участвуя в бредовом сне Иоанна. Бельские подсобили вытащили ученого из могилы.
Бомелий оставлял дальнейшее без комментариев. Годунов, не зная, куда поведет мысль Иоанна, гадал, не обратится ли он к другим двум женам, похороненным здесь же. Но Бельские с подсобными уже сдвигали могильную плиту матери Иоанна – Елены Глинской. Она пролежала долее. Когда тело ее вытащили и уложили на полог, Иоанн с перекошенным лицом подошел к нестерпимо смердящему трупу, хотел взять за кисть. От прикосновения рука отвалилась. Страшный невразумительный вопль смертельно раненого животного сотряс церковные стены. Царь задыхался, хватался за горло. Обильные вздохи гнали ему в легкие новые порции отравленного разложением воздуха. Иоанн качался от дурноты. Присутствующие имели закаленные нервы. Богдан Бельский, ближайший родственник и сменщик Малюты, лично пытал, подвешивал на дыбу, четвертовал, выдергивал пальцы, Годунов сам подвергался пыткам по делу опричного заговора, но оба не знали, куда глядеть. Происходящее зашкалило придворный обиход. Все же они претерпевали, свыкались и уже не думали о празднике, гремевшем за стенами.
Иоанн заставил сына снова опуститься на колени и просить прощения уже и у бабки. Чем виноват перед ней Иван не знал совершенно, только он послушно шептал: «Прости! Прости!», наклонился к трупу мимо желто-коричневой расползшейся, вылезшей из рукава руки некогда всевластной опекунши второго Грозного, первым это прозвище носил неуступчивый дед.
Иоанн недовольным взором купал долговязую фигуру наследника, пристрастно выискивал признаки неподчинения. Внутри Ивана кипело, он держался, не поднимал глаз на отца.
Иоанн потребовал от Бомелия «не скрываться». Тот холодно отвечал, что не думал того делать. .
- Проверяй мать! – потребовал Иоанн. Бомелий, встав на колени около Ивана, острым прямым ножом рассек пелену, парчовое платье, взялся резать желтую, вздутую, обезображенную гнилостным отеком кожу в углу под грудиной. Запустив в чрево ладонь в рукавице, голландец вытащил черный желудок, распадавшийся меж его пальцами, валившийся в пыль пола. Часть желудка упало на яму щеки у разинутого с серыми зубами рта. Бомелий подцепил телесный кусок щипцами, бросил в колбу. Руки его не дрожали. Все же он допустил неверное движение. Кислота пролилась на парчу, прикрывавшую грудь покойной.
- Что ты делаешь?! – возопил царь, будто кислота способна была принести страдание трупу. Кислота зашипела, разъела ткань и добралась до серого плоского остатка соска, вскормившего государя. Тело расступалось. Царь видел страшное действие едкой жидкости, то побеждала сама бездушная смерть.
В колбе забурлила реакция. Бомелий показал белый осадок, возникший по рассеянию сеявшегося из колбы дыма.
- Ртуть, - заключил Бомелий.
- И та отравлена! – царь накинулся на врача: - Не твои ли ученые их погубили? Иноземцы! Жиды!! У нас на Руси нема кислот этаких!
- Отчего же? - сдержанно отвечал Бомелий. – Способны травить и московиты. Сулема, хлорид ртути, приготовить несложно. Сульфид ртути делается толчением в ступке серы с ртутью. Киноварь, красное соединение ртути, издавна применяется в вашем государстве художниками, пишущими иконы.
- Монахи убили?! Не так! Не добры ли были покойницы к церквам? Не дарили ли помногу? Врешь, сукин кот!
Царь прилип взглядом к дыре в теле матери, которую расплавила серная кислота. Тяжела неподъемная неодолимая безглавая косная сила торжествовала. Он был мальчуганом, бившемся о нее головой. Не пробить, лоб расшибить.
Вошел запыхавшийся багровый, принявший стопку для храбрости Географус. Царь родственно скосился на вошедшего, рыча на Василия Шуйского:
- Три опричнины на вас, подлецы!!
Иоанн отвернулся от картины смерти, как отворачивается капризный ребенок от наскучившей игрушки. Не говоря, что делать с трупами, широким кряхтящим поскрипывающим шагом пошел в пылавшую дневным светом амбразуру двери. Священник летел за ним. Дьяк и дьячок семенили, путаясь в подолах. На пороге царь резко повернулся, дабы перекреститься на лик Христа над белой аркою. Святители едва не натолкнулись на государя. Со свистом затормозили и, едва ли не до земли склонившись, замолились усердно длинным уставом. Годунов и Шуйский пошептали в меру, Иван – продолжительно, с выбеленными пылью коленами.
Годунов шел неровно. Его разрывало между царем, ушедшим вперед, и отставшим наследником. Шуйский выгадывал, держаться ли ему Годунова или Ивана, чьим дружкой он стал не без Бориса, но стремился перерасти влияние протеже. Годунов оставался при царе, Шуйский с его подачи работал на перспективу. Василий хваткий, близорукий глазами и умом, подогнал длительность молитвы под Иванову. Замечая его недовольство отцом, не к месту глупой хитростью попросил содействия в женитьбе на Марии Нагой, о том мечтал, как младший брат перехватил Екатерину Скуратову-Бельскую. Иван, искавший на ком сорвать злобу за отцову вычуру, прошипел, чтобы Василий обращался к царю, дозволявшему и запрещавшему браки высшей знати.
Толпа, стекшаяся от зрелища к порогу церкви, заныла радостно-приниженно, узрев государя. Он не любя, никому не веря, шел мимо, не глядя на опускавшихся на колена бояр и царедворцев. Пробирался меж лысин и седых голов, высоких боярских шапок, которые бояре держали у животов. Где появлялся в сжатой толпе Иоанн, сразу появлялось свободное место. Митрополит с клиром спешили встретить. Иоанн склонился под благословение, поцеловал Антонию руку. Тот стыдливо замер с ней, мысленно целуя руки государю. Шатался на подламывающихся ногах, едва держась не свалиться царю в ноги.
Скосив подбородок, царь указал Годунову принести поставец с регалиями. На возвышении, где народу было далеко видно, на Иоанна митрополит возложил бармы и венец. Царь взял скипетр и державу. Все это время мужской хор Чудова монастыря гремел: «Аллилуйя!» Сладкая обволакивающая колокольная перезвонница умиляла и заставляла воодушевляться обиженных московской жизнью, колеблющихся в верноподданничестве. Царь слушал пение, едва ли прозревая опасность, исходящую государствам от двухэтажного белого здания Чудовой обители. На ступеньку ниже царя в седалища с золотыми ручками воссели Иван и Феодор. Дочь Евдокия была показана народу и иностранцам на отдельном месте. Ее болезненное тело вылуплялось из темно-красного платья, как у улитки, переросшей дом. Заморские гости, ошибаясь, принимали ее за супругу царя, зная его страсть к молоденьким.