Страница 121 из 172
Еще придется Василию Григорьевичу увидеть Девлета немощного, вынесенного дышать воздухом, положенного на ворсистые тугой основы покрывала. Готовые разодраться сыновья будут стоять подле умирающего. Вымучит старца озноб. Провалившиеся под надбровья глаза взглянут с укором. Теплая каракулевая шапка спустится на уши. Грозный сжигатель Москвы потребует снять шапку, захочет лучше слышать признанья в любви сыновей. Он завещает им не резать друг друга, не травить, не посылать удавки шелковые, блюсти единство ханства Крымского, держаться турецкого покровительства. Без османов, сельджуков и янычар не выдержат крымцы напора русских. Подобно воде, заполняющей низовые пространства, прольются они на юг, пока море и горы Кавказские не укажут предела. Ханский скипетр на десятилетие отойдет старшему Мухаммаду, и тот обнимет братьев, клянясь не сокращать их улусы, беречь богатства, как свои, держать братских жен сестрами. Клятву скрепят круговой чашею кумыса на крови. Только тогда, завершая дела земные, и отпустит преемник Девлета Василия Григорьевича.
Матвея же выкупать не собирались. Развитому псу и щенку цены розные. Оставленные пленники жили в сарае с дырявой крышей и щелями в кулак в стенах. Совместно кое-как подправили убежище. Зимой завертывались в солому, дрожали под попонами. Зимы в Таврии ласковее московских. Прятались более дождя, чем мороза.
Рабов кормили, подобно скотине, давая необходимое для поддержания сил, но не более. Работали за корм, наградой было отсутствие наказаний. Вдруг на Голую Пристань привели дядю Якова. Вот его история: Не выдержав, набросился он на погонялу гребцов. Валах отличался привязчивой жестокостью. Колотил бичом по чем зря не в счет гребнувшего. Не учил, забивал хлесткими ударами. Заступника связали. Яков отказывался грести далее, предпочитал умереть. Его исхлестали до сдирания кожи. К гребле он сделался непригоден. Его повезли с другими недужными пасти скот в Таврию, и далее – пахать землю под бахчи. Матвей заметил дядю в прибывшей партии. Рабы, понурившись, сидели окованной кучей на солнцепеке. Матвей украдкой катнул заткнутый кувшин с водою. Привезенные пить, обливаясь, набросились.
Нуреки разбили рабов на десятки. Каждому указали начальника, исхлеставшего для порядка плеткой битых и перебитых. К вечеру Матвей вывел дядю к протоку. Оба легли на песчаном берегу среди мелколистных спаленных зноем ракит. Матвей смазывал Якову раны маслом. Тот вздрагивал, когда масло попадало в рану или кровоточащую ссадину. Голени Якова ободрали колодки. На потертости Матвей наложил травы, освежил водою. Яков вытянулся, глядел в тихие воды, на барки у причала. На барках с верховьев везли чернозем, удобряли тем неблагодатную серую песчаную почву. Ефросинья, дева раздора, не вставала меж родственниками. Ефросинья исчезла, выветрилась. Будто сон были Новгород, царь, служба, Московия. Все далеко, нереально, не действенно Теперешнее существование постигалось мучением, но и в прежнем не пролегло настроения. Редко радовались в детстве, на воспитании у дяди Костки, в отроческих разъездах, на охоте, в храме Св. Софии, когда смущенно поглядывали на девиц, а с клироса катились проникновенные голоса хора. Созвучия песнопений под дым курительниц крались в шатер собора, где всепонимающе, прощающее глядел Иисус. Пленникам разрешили молиться. Все не как дома, без попов-то… Матвей уложил голову дяди себе на колени и искал средь засохших струпьев в его спутанных волосах. Искаться – привычное занятье. Взаимное сближение наполнило сердца сладкой памятью отрочества. Дядя и племянник плакали и не стеснялись. К чему несчастен человек? И к чему столь несчастен человек русский? Не пропитаны ли дурной, вызывающей душевные и телесные муки лимфой? Флегмой безалаберности, непредусмотрительности, ума последнего и уже ничего не меняющего часа, всесокрушающего бездумного героизма?.. Матвей спросил про жену.
Яков рассказал, как видел ее, вместе с другими наложницами, сводимую на берег в Царьграде. Матвей вздрогнул, похолодел. Врагу досталась сбереженная им первина. Участь младшей сестры, о которой знал Яков, подтверждала худшее. Ныне глупо стало ревновать Якова. В затемненном душевном раскладе Матвей то желал жене смерти, то побега, то хотел мстить всем татарам, ибо до конкретных обидчиков, Утемиша, добраться ему руки коротки.
Яков неожиданно спросил:
- Что сталось с кобылой, Матушкой?
Матвей растерялся. Рука его, по мере дознанья о Ефросинье неохотнее давившая вшей в волосах Якова, замерла:
- Матушка? Вот вспомнил! Когда погоня была, ты на кибитку Ананьиных перескочил. Кобыла же брошена была?
- Куда – брошена! К оглобле я ее привязал!
- Знамо, татарва забрала твою кобылу с другими лошадьми.
- И то верно. Ты-то не видал?
- Где? Здесь? Нет. Может, кто и пашет на твоей кобыле, но в иных краях. Старуха она стала.
- Твой Беляк?
- Гляди-ка, память у тебя на что! – серчал Матвей. – Когда тебя схватили, а хан в Таврию откатился, перемены случились на Руси. Начался разбор Девлетовых обещаний. Хан обещался бояр не забижать, имения даденные служивым людям как есть оставить. Лишь бы Иоанна Васильевича от стола скинуть. Мол, прижал он земщину. Да и не в своем уме: то яро казнит, то, лоб кровеня, молится. Были соблазненные, и из наших. Царь тогда перебрал опричнину. Полютовал на кромешниках. Знаешь, досталось Грише со свойственниками. По-новому лошади должны быть уже токма вороные, не разные. Вот и отдал я Беляка.
- В хорошие ли руки?
- Он мне кто? Брат, сват, батяня, дядя? Достаточно за Беляка не давали. Два рубля пять на десять алтын еле выторговал. Скорей его на кожу и кости взяли.
- За такие деньги вряд ли на убой.
- Я тоже смекаю.
- Я бы схоронил Матушку. Вторую такую кобылу не сыщешь. Глаза у нее были человечьи. Бывало разболятся у ней бабки, я омою. Матушка с благодарностью глядит, шеей качает, точно спасибо молвит, - растрогался Яков.
- Брось, лошадь – не человек. Чего скотину жалеть? Христос тоже не за живность помирал, а за человека.
И Матвей свел речь на наследство деда Костки. Как бы он пожил в доставшемся имении. И лес удачно продан, и деньжата в горшок положены и в землю в укромном месте закопаны, одно бы царь службой не трогал. Так он трогал! И ой как трогал! Без войны воинской службой можно заниматься, но с войной, пленом, поражениями, увечьем! Оба, племянник и дядя враз подумали о России, Не захотелось им туда возвращаться. Топкой холодной невыразимой тяжестью понесло, дыхнуло из лесов заокской родины.
Год пошел за год, разговоров переговорено! Помимо Ефросиньи с Марфой, в свободный час часто обсуждали Василия Григорьевича. Матвею боялся, что батя трогался с ума. Рисованье наследственного Грязновского герба, объявление предком венецьянца Стеню отдавало бредом папашиных страданий. Знамо, гнил снутри. Матвей передал Якову байку про Венецию. Царь венцьянский венчается, кидает кольцо с пышной лодки в море. Как жить с морем на подобие супружницы и так, и эдак не укладывалось в голове. Матвей прикладывал к воображению слова матерные. Не Яков, южного моря он не видывал, но помнил Нарвское. Хоть бы войти в волну, как же единиться, примерь с бабою? В воду что ли детинец засовывать?
В гнетущем труде, в желании к женщине рыхлилась тяга к родине. Та и не та еда у татар. Утомил кумыс с лепешками. Хочется мясной пищи, ее не дают. Рыба бывает, не тот вкус. От конной убоины дядя с племянником отворачивались. Тосковали по церквам. Оба всласть отстояли бы службу. Поглядели на народ православный, на священников в омофорах, стихарях, епитрахилях и орарях, идущих в Великий праздник. Ладно – в будни. Ближний православный город был Олешье, но и оттуда не доносилось перелива звонниц.
Охладев, татары бросили удобрять песок. Кончились полевые работы. Матвей и Яков теперь работали на пристани. Перегружали товар с польских судов на крымские фелюги. Да не пшеница, рожь, шкуры и мед с рыбою, а рабы были главной статьей славянского экспорта. Одни рабы перегоняли других на суда. И не было зрелища Матвею и Якову больней, чем гнать по мосткам в трюмы рыдающих, угрюмо молчащих братьев и сестер из государства Польско-Литовского.