Страница 107 из 172
Близился решающий момент. Претенденток в очередной раз собрали в трапезной Слободы. Государь собрался молвить окончательное решение. Он сидел, подавшись вперед, на малом троне и молчал, переводил исподлобный взгляд с одной на другую. К сорока двум годам очерствело сердце. Раскидывал умом, слабо – сердцем. Пронизанные узкой сетью сосудов крылья ноздрей трепетали, слышали запахи мыла, благовоний и призывных ароматов. Годунов дал глазами знак. Рука песняра тронула гусли. Пропела трубка. Девицы поплыли павами пред избирателем. Бесшумно плывет поступь. Колышутся полы разноцветных платьев. Неслышные за музыкой бряцают подвески, шейные цепи, браслеты. Брякают жемчуга. Переливаются вскинутые кокошники. Гладко изогнуты девичьи бока. Подняты некормившие груди.
Внимательно приглядывался Иоанна к дочери Василия Григорьевича, сестре Матвея, спешно привезенной из деревни и поставленной вместо попавшей Ефросиньи Ананьиной, она была козырной картой старшего Грязного в битве за Нарву. Ничего выдающегося не проявлялось в новенькой, кроме бодрости отрочества. Взгляд государя перекинулся дальше. Дочери Малюты и Евдокия Сабурова, трое, держась за платочки , шли наравне со всеми, их окончательно не отверг государь, не передал Ивану- царевичу, Годунову и Дмитрию Шуйскому. Дмитрий разбередил зависть старшего брата Василия. Ранее безучастный к Екатерине Григорьевне, понукаемый ухаживать за ней отцом и Борисом, он теперь кусал локти. Напрасно, сладкий кусок сам лез Дмитрию в рот. Надо признать, активность Василия была исключительно мыслительная. Ничего не предпринимая, он лишь грезил Екатериной и увязывался за меньшим братом нарезывать круги подле хором Скуратовых, когда батяня за самоваром жужжал в уши Малюте: не забывай, ты – Бельский! Бельский! Григорий Лукьянович шумно отхлебывал кипяток, хрустел кренделем и кривился.
Никто из знавших злопамятство царя не верил, что Григорий Грязной способен вернуть былое расположение. Когда Грязной шел по дворцовым переходам, его, как чумного, сторонились. На поклоны не отвечали, шапки не ломали. Один он жил спасительной надеждой околдовать мужским красотами. Едва нарумянив щеки и подведя глаза, искал наткнуться на царя то там, то здесь. Натыкаясь на прежнего любимца, Иоанн морщился, отводил глаза от любовника. Он еще хотел Григория многолетней привязанностью, но не мог простить ему ни участия в опричном заговоре, ни поездок в лагерь Девлета. Государственная измена неотступно была для него изменой личною. Сейчас Иоанн смотрел на Григория, стоявшего при дверях, и мерил, будто тот с Девлетом изменил.
Утомившись наложницами, надоев медом их ласк, грубо прикрывавших себялюбие, собственничество, ревность к товаркам, мелкотемную алчбу украшений и тряпок, низкие клеветы, заляпанные наветы, когда наговаривают на слова и взгляды и почти никогда на поступки, царь как-то издалека зажелал мужской любви. Грудные женские наросты, венчаемые пошлостью сосков, лобки с ровной линией оволосения, неуклюжие оттопыренные зады, которые лишь похоть делает красивыми, давно ужасали его тонкое восприятие. Скользя с хорошенького лица на приятненькое, Иоанн чурался выставленных девиц. Все – курицы. Раздень: сиськи да писки. Отвратительно! Смотринами объевшийся, он встал. Музыка оборвалась. Девицы торкнулись носами в спины впереди идущих. Всем кивнули идти без выбора. Нет среди них воскресшей Насти! Печалясь о мертвой Анастасии и по его приказу казненном Федоре Басманове, Иоанн потребовал привести в спальню Григория.
Бархатный балдахин откинут. Иоанн с серебряным кубком в руке возлежал на ложе из фиалок, одуванчиков, других полевых цветов. Легкий запах курившегося фимиама тянулся тонкой густой струей вдоль полога. Иоанн недоверчиво буравил Григория и ждал. Грязной напомаженный, с подведенными глазами, подчеркнуто алыми полными губами излучал обаяние мужской молодости. Поспешно скинув летний кафтан, он открыл рельеф грудных мышц, кубики натянутой кожи на подтянутом животе. Юношеский пушок подрагивал меж столбиками сосков, левое родимое пятно отдавалось биением сердца.
Царь попустил Григорию на коленках по-собачьи подобрался к нему. Тот остановился напротив лица, дышал призывно, тяжко. Государь взял отрока за узкий подбородок с кучерявившейся чернявой бородкой и из-под своих густых насупленных бровей копался в нем бронзовыми утомленными пресыщенными глазами. Григорий замер, не зная, начинать ли ласки, погодить. Царь не говорил слова, не подсказывал. Он был неразговорчив в постели. Григорий немного раздражал его, но юность теребила. Он хотел закопаться в объятьях юноши, утонуть в празднике чужой жизни. Государь не шевелился, и Григорий на свой страх и риск зубами распутал завязку на его портах.
Иоанн вздрогнул от первой ласки, потом освоился и привычно ждал известного результата. Усердие сомнительного положения в немилости подгоняло Григория. От старательности он сжимал губы плотнее, чем следует. Царь подобрался, съежился испытав боль. Он указал глазами на мазь, приготовленную Бомелием. Григорий поспешно взял фаянсовую плошку. Обильно мазался сам, натирал государя. Ласковые слова любовника были примитивны, царь не слушал. Колебание ушной перепонки, куда вливались грязные до ужаса просторечные славословия Григория, теребили в нем струну удовольствия, чересчур часто используемую, а оттого заигравшуюся, малоподатливую. Иоанн желал и не желал Григория. От избытка любовных сходок с мужчинами и женщинами он исчерпал запасы семени. Не мог пролиться. Серая капля выползла из детинца и покатилась по потной гладкой Гришкиной коже, промеж вставших черных волосьев, огибая разбуженные страхом или сквозняком мурашки на крепких ягодицах.
Иоанн с укоризной оглядел свой член. Он, перетружденный, раскровенился. Причина была не Гришином усердии, но во всей избыточной жизни государя, когда с удовольствиями пристают, о них молят, их выпрашивают. Прислушавшись к ощущениям, царь почуял саднение в ране. Он знал, как долго придется лечится и, соответственно, интимно воздерживаться. Лицо Иоанн изменила волна чудовищных гримас, пинком он откинул Григория с ложа. И тут же спрыгнул следом, обнял на полу, прижавшись. Неотвязно смотрел, схватив юное лицо руками. Искал черты Курбского, Феди Басманова, самого Григория, другого, раннего и не находил. Ужас перед ним, таимый Гришей, вопиял. В расширенных зрачках любовника он не прочитал ничего, кроме звериной опаски. Натертость детинца, которую растревожил Григорий, этот хронический недуг - дитя излишеств, была поводом, причина же – ложь, притворство, вынужденность привязанности.
- Прикидывался, что любишь, собака! – визгливой хрипотцой прокричал на Григория Иоанн, голос его сорвался.
Григорий закрыл лицо от россыпи ударов. Он еще надеялся на обаяние молодости, на прежнее расположение царя. Но тот, досаждаемый усиливающейся болью и кровотечением, от коих весной и осенью в обострения неустанно лечил его Бомелий, покойный Лензей и другие, бесновался, лягал Григория пинками, хлесткими оплеухами, плевал ему в ясные очи, где зрачки в смятении добрались до пределов радужки. Не сотрет из памяти, не изменит т Иоанн мнения о двойственном отношении Гриши к опричному заговору, преклонит ухо к сомнительному слуху о посещении им лагеря победоносного Девлет–Гирея. Не может он простить!
Красавец Григорий не принимал отставки. Так висельник, сойдя с ума в миг между жизнью и смертью, воображает, будто веревка порвется, происходящее развеется дурным сном, запоздавший гонец прокричит через головы зевак высочайшее прощение. Он убегал с одеждой, спешно одевался, шел в слободскую гостиницу, где жили царские невесты. Подходя к горнице Марфы, разгонял встреченных отставных претенденток. Они, еще не разъехавшиеся, не замкнутые отцами в семейных теремах, приходили после вечерни к фаворитке посудачить. Примеряли ее успех на себя, тоже несли подарки, заискивали, льстили, рассчитывали стать подружками будущей царицы и прятали в глубине глаз ревнивый вопрос: «Чего государь в Марфе нашел?» И не они ли юны, красивы, чисты, умны и преданы? Не лучше ли? Каждая ощущала, что способна царю дать, чего нет в Марфе.